Аттила, Бич Божий - Росс Лэйдлоу

— Убейте, убейте его! — завизжал мальчик, когда в загон влетели двое стражников. — Он на меня напал!

Прожужжавшее рядом с головой Тита копье с лязгом ударилось о металлическую сетку курятника. Как ни странно, но, едва не попрощавшись с жизнью, юноша лишь успокоился; ему удалось сконцентрироваться и начать действовать быстро и уверенно. В отличие от пограничных полков или мобильных действующих армий, дворцовая стража формировалась за счет тех, кто скорее был фанатично предан императору, нежели отличался выдающимися боевыми качествами. Тит был уверен, что, доведись ему сойтись лицом к лицу с любым из схолариев, перевес окажется на его стороне.

После того как в детстве Тит неудачно упал с лошади, его отец купил раба, бывшего гладиатора, в задачу которого вменялось научить парня искусству самообороны. (За несколько лет до этого гладиаторские школы были закрыты императорским указом, и рынки наводнили бойцы-невольники, поэтому Гай мог выбирать среди самых лучших.) Тит оказался способным учеником; многие часы ежедневной практики в избиении деревянным мечом столба, битвы на шестах, рукопашных боях — все это сделало его настоящим мастером единоборств, заставив позабыть о физическом недостатке. «Давай, шевелись, ты, мешок с костями», — подначивал его во время занятий инструктор, повторяя любимую фразу собственного lanista. В тот день, когда Титу впервые удалось на лету поймать муху, старый гладиатор перестал ее говорить.

Когда стражник выхватил меч и рванулся вперед, Тит правой рукой схватил упавшее на землю копье и сделал обманный выпад. Этот удар схоларий отразил, но, моментально перекинув копье в левую руку, Тит нанес косящий удар по голеням противника. Потеряв равновесие, стражник взмыл в воздух, его щит и шлем полетели в разные стороны. Не давая сопернику опомниться, Тит сильно ткнул тыльной стороной копья в его уже ничем не защищенную голову, и нападавший потерял сознание. Затем, молниеносно вращая копьем над головой, он заставил отступить к задней стене загона еще двух ворвавшихся в курятник стражников. Жестокий удар в пах — и вот один из них уже катается от боли по земле; еще один выпад — и второй хватается за ушибленную руку, лишь взглядом провожая летящий в угол загона меч.

Минус три. Тит обернулся — и понял безнадежность своего положения. Со всех направлений к нему бежали стражники. Шансов на спасение — ноль. Подобрав потерянный первым из поверженных схолариев щит, Тит отступил вглубь курятника. «Заберу с собой на тот свет столько человек, сколько смогу», — подумал юноша.

— Остановитесь!

Приказ исходил от высокой, привлекательной женщины лет тридцати с небольшим. Все замерли — все, за исключением ребенка, с воплем «Мама!» рванувшего ей навстречу.

— Валентиниан, расскажи нам, что здесь произошло. — Сквозь величественные нотки голоса проскальзывала озабоченность.

Валентиниан? Тита бросило в жар, затем — в холод, до него начала доходить вся чудовищность происходящего. Он имел неосторожность поднять руку на самого императора.

— Я был уверен, господин, что пришел мой последний час, — рассказывал Тит Аэцию, вернувшись в штаб. — Когда мне связали руки, подумал: «Сейчас поведут к месту казни». Но потом, когда я сказал Галле Плацидии, что послан вами, она приказала освободить меня, хотя видно было, что она с радостью бы посмотрела на то, как лишится головы тот, кто посмел отшлепать ее сына. Меня провели по длинному перистилю, затем — по портику в императорские комнаты, где в приемном покое я и был выслушан. — Он бросил на Аэция взгляд, полный восхищения. — Похоже, вы имеете очень сильное влияние на императрицу, господин. Я передал ей ваши требования; по-моему, они ей очень не понравились, по крайней мере, вид у нее был глубоко оскорбленный, тем не менее она на все согласилась — письменно. — Тит вручил полководцу свиток. — Я лично его заверил. Но то, как все происходило, слегка меня позабавило. Привели Валентиниана, в пурпурной мантии и с диадемой на голове, и мне пришлось приложить палец ко лбу этого маленького изверга — полагаю, для того, чтобы договор вступил в силу. Вот, пожалуй, и все, господин. Данное мне поручение я едва не провалил, — горько продолжил Тит, — вас поставил в неудобное положение, сам свалял дурака, поэтому, господин, готов подать прошение об отставке.

Аэций окинул юношу долгим, непроницаемым взглядом. Затем, к глубочайшему изумлению Тита, разразился смехом.

— Мой дорогой Тит, — выдохнул он наконец, утирая выступившие на глазах слезы, — как же ты все-таки наивен! Об отставке не может быть и речи — с тобой я не расстанусь за весь песок Африки. То, что ты сделал, превзошло все мои ожидания. Помнишь, мы говорили о том, как ведут себя животные? Так вот, отшлепав императора по заднему месту, ты укрепил, причем крайне убедительно, мой доминирующий — над Плацидией и Валентинианом — статус. К несчастью, да ты и сам это знаешь, императрица не успокоится, пока не расквитается с тобой. — Словно извиняясь, полководец развел руками и криво улыбнулся. — Так что отныне ты — человек меченый.

«Иначе говоря, почти труп», — мрачно подумал Тит.

Глава 3

По внешнему виду низкорослый, с широкой грудью, с крупной головой и маленькими глазами, с редкой бородой, тронутой сединою, с приплюснутым носом, с отвратительным цветом [кожи], он являл все признаки своего происхождения.

Неладное медведь заподозрил еще тогда, когда по опушке, на которой он отдыхал, стрелой пронеслась серна — животное, обычно не встречающееся у подножия гор. Переменился и ветер; втянув носом воздух, он уловил столь ненавистный ему людской запах. Инстинкт подсказывал, что нужно уходить к склону возвышенности, но смышленость, помноженная на немалый жизненный опыт, говорила о том, что там его ждет смерть. Если он хочет выжить, следует найти убежище и обождать, пока охотники пройдут мимо, либо же прорываться сквозь их ряды в более безопасное место, ближе к вершине горы.

Медведь был огромным, немолодым — далеко за двадцать, — но все еще мощным, проворным и очень хитрым. Все эти черты он унаследовал от своих родителей. Возможно, лишь эти сила и сообразительность позволили его дальним предкам выжить во времена римских venatores, вплоть до последнего времени целыми шайками рыскавших по местным лесам в надежде поймать диких животных, которых затем можно бы было выгодно продать тем, кто занимался их поставками для всевозможных игр и гладиаторских боев. Долгие века продолжалось это разграбление лесов, степей и пустынь от балтийского побережья до Сахары, приведшее в итоге к тому, что число крупных животных сократилось там в разы.

Передвигаясь с удивительной живостью, медведь начал карабкаться по склону, выискивая укромное место, где бы он мог спрятать свое громадное тело.

— Выдерживай линию, римский пес.

— За собой следи, варвар, — свой ответ Карпилион сопроводил самым оскорбительным из известных ему жестов — комбинацией из вытянутых в направлении ехавшего справа от него Барсиха указательного и малого пальцев левой руки. Тем не менее он послушно придержал лошадь до тех пор, пока полученный сигнал не дал ему понять, что он вновь оказался в одном ряду с остальными загонщиками.

С Барсихом, ровесником-гунном, за время длившейся несколько дней, а теперь подходившей к концу охоты Карпилион успел крепко сдружиться. По вечерам, в лагере, мальчики сидели у костра рядом со взрослыми охотниками, делясь друг с другом пищей, ломтями баранины, поджариваемой на прутьях над горячей золой, и обмениваясь выдуманными историями о юношеских подвигах. Днем, оставшись вне присмотра старших товарищей, демонстрировали друг другу умение искусно держаться в седле, пуская лошадей караколью или заставляя их танцевать у самого края крутого утеса.

Таким счастливым, как сейчас, Карпилион не чувствовал себя никогда. Его отец, Аэций, взял сына с собой в дипломатическую поездку на другой берег Данубия, где обитали давние друзья полководца, гунны. При мысли о том, что его равеннские товарищи корпят сейчас за партами, старательно копируя древние тексты на свои вощеные таблички и ежеминутно рискуя получить розгами от наставника, Карпилиона переполняло ликование. Даже этому маленькому, вечно хнычущему зверенышу Валентиниану вряд ли удалось избежать занятий! Над тем, что произошло с императором на птичьем дворе, смеялся весь город; слышал Карпилион и о том, что вместо литератора-грека у Валентиниана был теперь новый, гораздо более строгий учитель, приглашенный из Рима. Он же в это время, сменив строгий римский далматик на мешковатые брюки и свободную тунику, вовсю упивался свободой, сутки напролет катаясь на лошадях, плавая, стреляя и борясь со своими сверстниками. Особо же Карпилион был рад тому, что теперь он имел возможность объезжать прекрасного арабского скакуна, подаренного Аттилой, давним другом его отца и племянником Руа, вождя гуннов. Конь этот был не только не менее выносливым, чем крепкие, но непослушные лошади гуннов, но и отличался завидными характером и понятливостью — бесценные качества для животного, позволяющие ездоку установить с ним полное взаимопонимание.