Аттила, Бич Божий - Росс Лэйдлоу

— Молодец, парень, — усмехнулся Проксимон на следующем построении, осмотрев клинок меча: теперь тот был однородно серебристым. — Похоже, нам все-таки удастся вылепить из тебя настоящего солдата.

Позднее, совершая обход, он зашел в новые казармы, где поселили новобранцев. Неформальный, по душам, разговор с подчиненными всегда стоил потраченного на него времени. Таким образом можно было узнать, кто является сильным и слабым звеном в цепи, выявить армейских всезнаек, вероятных смутьянов и стукачей. Кроме того, выслушав солдатские жалобы (зачастую касавшиеся вещей тривиальных, каким, к примеру, было недельной давности урезание дневного рациона хлеба с трех до двух фунтов, — потерю государство возместило печеньем), можно было вовремя предпринять меры, необходимые для предотвращения потенциального кризиса.

— Все в порядке, парни? — поинтересовался Проксимон, оглядев длинное помещение. Из двадцати рекрутов, большинство, сидя на своих койках, приводили в порядок свое обмундирование; остальные, сбившись в кучу, играли в ludus duodecim scriptorium, «игру двенадцати линий».

— Теперь, когда — благодаря тебе, дуценарий, — мы вновь получаем полный рацион хлеба, — откликнулся один из новобранцев, — жаловаться не на что.

— Отлично, — сказал Проксимон. — Получается, все всем довольны?

Двадцать голов дружно кивнули в ответ.

— Лгуны, — бодро проговорил Проксимон. — Дотронься-ка до пальцев ноги, солдат, — приказал он ответившему на его вопрос рекруту. Слегка озадаченный, новобранец повиновался, и в ту же секунду получил увесистый удар дубинкой по заднице. Юноша приглушенно вскрикнул.

— А жопа-то болит, — удовлетворенно сказал Проксимон. Многие рекруты на ранних стадиях обучения верховой езде натирали себе болезненные раны о седла. — Да ладно, парни, признайтесь — болит у всех. — Возражений не последовало, и он продолжил. — Советую смазать дегтем. Кроме того, достаньте себе femenalia — рейтузы, — хозяйство надо держать на должном месте. Любая берберка из тех, что ошиваются у форта, с удовольствием одолжит вам пару-другую. Не волнуйтесь, надолго они вам не понадобятся — поносите, пока яйца не затвердеют.

— Но… носить рейтузы, — с беспокойством возразил один их рекрутов, — это ведь не по уставу.

— Так точно — не по уставу. И на ком из вас я их увижу, мало тому не покажется. Но я, в отличие от Cedo Alteram, о котором вы, несомненно, слышали, не хожу по плацу с привязанным к концу дубинки зеркалом, так что вряд ли я о чем-то узнаю, не так ли?

Немного разредив последними своими словами атмосферу, ducenarius стал отвечать на посыпавшиеся со всех сторон вопросы об условиях службы, бенефициях и легендарном главнокомандующем, комите Африки, известном как беспристрастностью, так и ратными подвигами.

— Правда ли, что он убил Атаульфа, первого мужа Галлы Плацидии?

— Убить — не убил, но ранил тяжело — когда готы пытались овладеть Массилией. Атаульф, кстати, от раны своей быстро оправился, чему Августа была сильно рада.

— Слышал, Бонифаций убил солдата, переспавшего с женой одного из местных жителей?[4] — с надеждой спросил один из новобранцев.

— А вот это — истинная правда, — подтвердил Проксимон. — Что, рассказать вам эту историю?

Лагеря — аккуратного прямоугольника кожаных палаток, известных как papiliones, «бабочки», каждая из которых вмещала восемь солдат, — они достигли в полдень. На многие километры вокруг растянулся унылый пейзаж: однообразные холмистые равнины, лишь кое-где покрытые травой эспарто, чертополохом и асфоделью; к северу — голая стена горы Гафса, к югу — мерцающие миражи, проплывающие над искрящейся солевой поверхностью Шотт-эль-Гарсы, одного из цепочки соленых озер, по которым проходила граница Римской империи. Озера эти обрамляли Великое песочное море, пересекаемое лишь караванами, привозившими из земель, где за пять сотен лиг[5] пустыни жили темнокожие люди, золото, рабов и слоновую кость.

Лагерь представлял собой временное мобильное поселение, возведенное на месте одного из остановочных пунктов, через которые Бонифаций совершал ежегодный объезд того, что являлось скорее его личным феодом, нежели провинциями проконсульской Африки и Бизацена. Эти путешествия комит считал необходимым напоминанием местному населению о том, что Рим все еще могуществен и готов использовать свою силу для поддержания на этих землях порядка и отправления правосудия — римского правосудия, а не примитивного кодекса «око за око», распространенного за пределами империи. Последние двести лет туземцы, номинально бывшие «римлянами», в душе по-прежнему оставались племенным народом, при отсутствии должного контроля — недисциплинированным и неуправляемым, о чем свидетельствовал и недавний мятеж донатистов, членов воинственной антикатолической секты, призывавших крестьян (у многих из которых в жилах текла пуническая кровь) не повиноваться их римским хозяевам.

Бонифаций мечтал об ожидавших его ванне, чистых одеждах и горячем обеде, сдобренном бокалом морнага, превосходного местного красного вина, — в последние три дня комиту и сопровождавшим его людям приходилось довольствоваться лишь сухим печеньем, кислым винцом и солониной. Расположенные по соседству с Шотт-эль-Джеридом, огромным соленым озером у римской границы, деревни подверглись нападению со стороны группы вооруженных берберов, но предпринятая комитом карательная экспедиция закончилась успешно, — понеся тяжелые потери, налетчики вынуждены были скрыться за границей империи. К несчастью, несколько устремившихся в погоню римских солдат случайно сбились с дороги и, провалившись под солевой пласт, утонули.

По прибытии в лагерь Бонифаций выразил благодарность участвовавшим в экспедиции подразделениям «Equites Mauri Alites» и «Equites Feroces» и распустил солдат, после чего, спешившись, передал поводья конюху и быстрым шагом направился к украшенной штандартами части палатке командующего. У закрывавшего вход в палатку откидного полотнища сидел какой-то юноша в поношенном джелаба. Судя по племенной расцветке, то был блемми; лицо его показалось Бонифацию смутно знакомым.

— Господин Бонифаций, — обратился молодой человек к комиту тоном, не оставлявшим сомнений в том, что говоривший пребывает в состоянии крайнего отчаяния, — я подавал прошение — помните?

Вышедший секундой позже из палатки трибун вручил комиту бокал вина.

— Извините, господин, — сказал он, указав на туземца. — Ничего не могу с ним поделать. Настаивает, что вы обещали переговорить с ним. Я уже устал прогонять его; он все время возвращается и твердит одно и то же. Выглядит вполне безобидным, поэтому я имел смелость позволить ему дождаться вас здесь. Но если что не так — ноги его здесь не будет.

— Да нет же, пусть остается, — Бонифаций внезапно вспомнил суть дела. Оно должно было рассматриваться на утреннем трибунале, но тут пришли вести о нападении берберов, и, прервав разбирательство, он вынужден был отправиться на юг. То было три дня назад; бедняга ждал его все это время! Должно быть, дело его действительно не терпит отлагательств.

— Ты ел что-нибудь за то время, что сидишь здесь? — спросил комит у блемми.

Туземец покачал головой.

— И ты даже не подумал о том, чтобы покормить его? — рявкнул Бонифаций на трибуна.

Мгновенно побледнев, тот нервно сглотнул слюну.

— Ему… ему давали воду, господин.

— Какая забота! — фыркнул Бонифаций. — Ничего: пороешь во время дежурства отхожую яму — тут же вспомнишь о гуманности. Принеси же наконец человеку поесть.

История блемми, рассказанная им за миской кускуса, приправленного овощами и мясом молодого барашка, оказалась печальной. Он выращивал финики близ Тузуроса, но налетевшая песчаная буря — одна из страшнейших за последнюю сотню лет — уничтожила всю пальмовую рощицу, унаследованную юношей после смерти отца. (В том, что рассказ парня правдив, Бонифаций не сомневался. В этих краях все знали о том, что один из легионов едва не погиб в бушевавшем самуме. Спасло людей лишь чудо. Когда ветер стих, они обнаружили себя стоящими на песчаной насыпи, возвышавшейся над верхушками пальм на сорок метров.) Для того чтобы добыть денег на пропитание их малыша, жена блемми согласилась переспать с одним из квартировавших в их доме солдат. Когда тот переехал на другое место постоя, она вынуждена была сопровождать солдата в качестве его сожительницы, — не согласись женщина на это, легионер не заплатил бы арендную плату.

— Она пошла на это исключительно ради ребенка, — на лице молодого блемми отразились все его душевные страдания. — Моя жена — хорошая женщина, но… — На какое-то мгновенье он замолчал, но затем продолжил дрожащим голосом: — Она любит нашего мальчика, господин. Мы оба его любим. Я не мог ее остановить.