Тревожный колокол - Владимир Казаков

Вторая…

Третья… Всего их двадцать.

Пятнадцатая… Галыга видит, как кладовщик ставит галочку в потрепанную записную книжку.

Пятнадцатая… Она идет по настилу косо, скособочась, падает и откатывается в сторону.

Грузчики берутся за следующую.

А пятнадцатая… Она так близко откатилась к склону. Только подтолкнуть ногой…

Галыга, выбрав момент, упирает в выпуклый бок бочки каблук и сильно распрямляет ногу.

Пятнадцатая катится… быстрее, быстрее, в овраг!

Из вертолета выгружена последняя, двадцатая. Ее ставят на попа.

Бочки закатываются на тракторный прицеп.

Их уже не считают. Но их могут пересчитать на складе!

Галыга ждет, пока вдалеке не показываются летчики.

Он спускается под бугорок и, страшно напрягаясь, катит вверх, по отлогому склону, тяжелую бочку.

До подхода летчиков успевает затащить ее в вертолет и накрыть моторными чехлами.

Все точно так, как думалось в Нме…

И вот теперь эта странная фраза молчуна Руссова: «Подумай, Степан!»

«Нет, Руссов ничего не знает! Он просто недоволен тем, что на взлете „взбрехнул“ двигун. Если бы знал, так не ушел бы. Но бочку нужно как можно быстрее сховать… Надо позвонить, пусть приедет на машине!»

Помогая мотористу зачехлять мотор, Галыга делал все вяло, как во сне. Мысль, что рано или поздно все это плохо кончится, не покидала его. Он бросил работать и только тревожно посматривал, как бы моторист не стащил фюзеляжный чехол со спрятанной бочки…

IV

Кольское небо не любит раззяв! У саамов есть легенда. Будто испокон веков два холодных великана ведут ратоборство. Они ярят себя. Катят ледяные волны. Дышат сизыми тучами. И идут друг на друга. Один с Баренцева, другой – с Белого моря. Впереди них боевые рати, сиверко и великий ноаид, которого не дано видеть оленным людям. Встречаются над Хибинами. Сначала смыкаются белые рати. И тогда ничего не видно вокруг. Даже олешки складывают ноги и не идут вперед. Потом сиверко пробует силу. Свистит и обжигает. И все живое клонится долу. Иногда гремит бубном великий ноаид-шаман. Мечутся в небе раскаленные иглы, выписывая, как на пимах, узорный зигзаг. Толкают друг друга великаны, не хотят уступать. Упираются в моря. Моря превращаются в седые горы. Горы, оползая, хоронят под собой рыбачьи лодки. Устают великаны. Расходятся. И никто не знает, когда в них снова взыграет боевой дух…

Так рассказывал Комаров новому замполиту о крае, двигаясь пешком через аэродром к стоянке вертолетов.

– Люблю эту землю. Здесь я воевал в Отечественную. В одном полку с Небольсиным6. Здесь похоронил жену, остались с сыном вдвоем. Он уже в армии побывал. Сейчас шофером на штабном «газике» работает. – Комаров вздохнул и, помолчав, заговорил о другом: – Народ тут чудесный, Владимир Максимович. Если станет трудно, прихватит циклон или забарахлит движок – ищите саами. Если в тундре глаз зацепится за стадо оленей – там саами. Увидите лодку на реке – это саами. В море они тоже удачливые рыбаки. Саами всегда помогут в трудную минуту.

Комаров пососал мундштук потухшей трубки, остановился, выбил о каблук пепел из чубука.

– Сейчас май, теплеет, расцветает тундра, через день-два болота – поднимут пары. Комарьё разлетится по краю. Нагрянут птицы, будут пикировать на болото. К чему говорю? Бойтесь птиц! Попадет в винт – неприятности! – Комаров показал рукой на вертолет. – Пришли. Будем летать на этом.. Обслуживает авиатехник Галыга… Где Степан? – крикнул он механику другой машины.

– А парашюты в машине или привезут? – спросил Донсков.

– Э, дорогой замполит, вы не в армии, – засмеялся Комаров. – Почти полсотни лет гражданские летчики работают без парашютов. Пассажиры у нас разные: грудные летают, старые. Инвалиды попадаются. Разве они могут воспользоваться парашютом? Чтобы пилоты боролись за них до конца, даже в самой трагической ситуации, парашютные гнезда на сиденьях закрыты мягкими подушками.

– Это я знаю, Михаил Михайлович, но ведь ОСА не обычное транспортное подразделение?

– Ничего, перебиваемся без зонтиков и мы… Почему не идёт Степан? – крикнул Комаров повторно. – Где он?

– Как всегда, товарищ командир, посвистывает Степан. Музыкальный дядя!

Комаров быстро направился к аэродромному домику, Донсков за ним. На короткой лавке, свесив ноги, лежал маленький человек в грязной брезентовой робе. Темное, заросшее щетиной худое лицо наполовину закрывала мятая кепка, руки под головой. Храпел с присвистом. Комнатку заполнял запах водочного перегара. Около лавки съежился пушистый коричневый щенок и, скосив глаза-бусинки, тонко поскуливал.

– Тренировку придется отменить. Обратно прогуляемся через лес. Двинулись, Владимир Максимович.

Неширокая тропинка, устланная многолетним ржаво-бурым мхом, мягко гасила шаги. Резко пахло подсыхающим торфом и багульником. Комаров сломав ветку карликовой березы, отгонял ею мошек.

– Жаль Галыгу, – заговорил он, – толковый техник, добрейший человек. Бортмехаником на «Бостоне» прошел всю войну, горел, прыгал на парашюте с подбитой машины.

– С фронта начал употреблять?

– Галыга отдавал друзьям свои боевые сто грамм, когда без водки трудно было даже согреться. Сейчас пьет без меры и оглядки. Жена с ребятишками ушла от него. Охромел душой. Душа проходит как раз по вашему ведомству, Владимир Максимович. Не так ли?

– Не оттого ли таков сказ, что штаб вы в церкви расположили?

– К сведению: дом, построенный для штаба, я отдал под квартиры. При поддержке месткома, то есть Ожникова Ефима Григорьевича. Ба! Да вот и он!

Навстречу по тропинке шел Ожников с большой собакой на поводке.

– Галыга опять сорвал полет, Григорыч! – вместо приветствия сказал Комаров. – Снова простим? Ведь это выходит за всякие рамки.

Они разговаривали, а Донсков следил за зверем на поводке. Таких он не видел. Жестко и настороженно смотрело на него необычайное животное темно-песочного цвета, с почти черной клинистой головой. Над затупленным носом черные злые глаза. Напряженные задние лапы подрагивали.

Ожников заметил волнение животного и мягко сказал:

– Ахма, это свой! Свой это, понимаешь?

Густая блестящая шерсть на загривке Ахмы улеглась, повис пушистый хвост. Ожников ласково шлепнул ее по гладкому боку. Она неуклюже отковыляла в сторону, освободив тропинку.

– Где он выкопал такую образину? – почему-то шепотом спросил Донсков, когда они с Комаровым пошли дальше. – Ну и помесь медведя с хорьком!

– Росомаха, – огорошил его Комаров. – Я взял ее в тундре.

– Вы?

– Маленький был, граммов на сто, желтенький комочек шерсти с темной мордочкой и лапками. Мать, спасаясь, бросила детенышей, но далеко не ушла, и использована на подкладку моей куртки. Вы охотник?

– С ружьем побродить люблю.

– Так знайте, росомаха – ценный приз. Ее трудно добыть. Умный и осторожный хищник. Финны зовут ее «ахма», то есть «жадная», «ненасытная». Она невесомо бегает через болото, в котором утонет всякий преследователь, даже по тонкому льду движется поразительно уверенно. Живет в одиночку. Если судить по силе – медведь! А ведь относится к злобному семейству куниц! Ожников выпросил её у меня…

– И выкормил такое страшилище?

– Из соски. Я бы не отдал, но от него запах пакостный. Мех плотный. Вы заметили, как от Григорыча разит одеколоном? Только этим и спасается.

– Хоть и приручена, но…

– В характере любого домашнего животного что-то остается от его дикого предка, – задумчиво произнес Комаров и, заложив руки за спину, ссутулясь, ускорил шаги.

Ожников растолкал Галыгу, приподнял за борт куртки й посадил. Тот пучил заспанные глаза, растирал на подбородке слюну, но не мог понять, кто перед ним, зачем разбудил.

– Опять нализался, Степан! Ну, сколько можно? Чучело из себя делаешь! Иди домой, Степан, иди. На вот, выпей водички.

Только сейчас Галыга уразумел, кто перед ним. Он прижал к груди скрюченные пальцы, потряс ими, выбив из рук Ожникова кружку с водой, закричал с тоской в голосе:

– Отстань, Григорыч! Последний раз тебе говорю, не мучь, отстань! Сволочь я! Отстань, прошу по-хорошему! – Пальцы, прижатые к груди, крупно тряслись.

– Успокойся, Степан. Зачем истерика?

– Покоя нет, Григорыч! Знаю я… и про командира.

– Замолчи! – Длинный нос Ожникова мгновенно покрылся багровыми пятнами. – Сейчас же домой и спать! Марш! А завтра поговорим… Ну!

Галыга хлюпнул носом, медленно присел на корточки, взял скулившего щенка, прижал к себе. Поднялся с трудом, неверным движением открыл дверь и побрел через аэродром к городку, уткнувшись лицом в мягкую шерсть кутенка.

Отвязав от дверной скобы поводок росомахи, Ожников пошел за ним.

Росомаха ковыляла ровно, не металась в стороны, не дергалась. Галыга покорно брел впереди, и мысли Ожникова потекли спокойнее. «Сдвиг на почве алкоголя. Белая горячка. Лезут к нему черти изо всех углов».