Бабушкино море - Сусанна Георгиевская

Все как будто просыпаются.

— Спойте, голубушка Зинаида Михайловна! — говорит председатель.

— Спой, Михайловна! — просит молодая рыбачка.

«Так она сразу и спела! — думает Ляля. — Увидите, что сейчас будет…»

Ляля знает, что дома мама поёт только «вокализы», то есть «о-о-о, а-а-а» и другие буквы. Она артистка театра Кирова и поёт настоящие песни только на концертах.

Но с бабушкой мама не спорит. Она на минуту задумывается, потом говорит: «Хорошо, попробую», — и поёт.

Воздух дрожит над мамой…

Ляле кажется, что мама ушла далеко и больше о ней не думает. Ей хочется дёрнуть маму за платье или сказать, что ей холодно.

А мама словно летит куда-то, сидя на бабушкиной скамейке. При свете луны Ляле видна мамина голова. Голова у мамы откинута. На белой шее бьётся жилка. Глаза, не мигая, смотрят вперёд, на дорогу. Из открытых маминых губ летит в темноту большая, широкая песня. Она словно очерчивает в темноте светящийся круг, как падающая звезда…

Нелюдимо наше море,День и ночь шумит оно… —

поёт мама низким, грудным голосом.

В роковом его простореМного бед погребено.

Властно тревожит ночную тишину мамин голос.

Ляле становится грустно, и хорошо, и больно, и жалко чего-то. Чего ей жалко?

«Папа!» — вдруг вспоминает Ляля, и в носу у неё щекочет.

…Вот она в кровати. Проснулась. Ей хочется спать.

— Вставай, доця! — говорит папа.

Она начинает посапывать и притворяется, что спит.

— Лялик, ты слышишь? — осторожно говорит папа. — Ну, протяни мне хоть ножку, я туфельку надену.

В полутьме комнаты ей виден наклонённый над её ногой папин гладко расчёсанный щёткой, сияющий затылок. Он натягивает ей чулочки, надевает туфельку и, став на колени, осторожно и нежно пытается её застегнуть.

У папы такие большие руки!

…Один раз, когда папа, мама и Ляля пошли в воскресенье в «Народный дом» покататься на американских горах, папа вдруг заметил, что люди лупят изо всех сил в какой-то кружок и проверяют, как сильно кто может ударить.

Тут папа сказал: «Подождите минуточку!» — заплатил пятьдесят копеек и тоже ударил в кружок.

После этого никто уже ничего не мог проверять, потому что папа сломал кружок.

Все сбежались смотреть на папу. И, уходя из сада с мамой и Лялей, он прятал в карманы кителя свои сильные, загорелые, добрые руки с аккуратно подстриженными ногтями, будто стыдился их…

Смело, братья! буря встанет!.. —

поёт мама. И что-то тонко и нежно переливается в мамином горле.

…Раньше, когда-то очень давно, когда Ляля была совсем маленькая и папа ей говорил про корабль, на котором плавал, что «любит свою посудину», Ляля думала, что папа и в самом деле плавает по морю на какой-то посудине.

Она думала, что он, крякнув, садится в большую суповую миску и плавает в миске по морю… Ему скучно и холодно. Он сидит, весь скорчившись, внутри посудины, которую очень любит, смотрит на небо и скучает…

Но теперь Ляля уже давно выросла. Она знает, что папа плавает вовсе не в супнике, а на большом пароходе по большому морю…

Крепнет ветер, зыбь черней… —

поёт мама.

…А когда Ляля только что родилась, папа купил ей красненькую коляску. Он шёл по городу с этой коляской и всё ждал, что кто-нибудь спросит: «Кому это колясочку купили, гражданин?»

Но никто его не спросил.

Тогда он накупил пирожков с вареньем, конфет в кулёчках и пряников и уложил всё это в коляску, а когда подошёл к своему двору, то стал раздавать ребятам подарки.

— От дочки вам, от моей Ляленьки! — говорил папа.

Грохоча колёсиками коляски, он тащил её вверх по лестнице на шестой этаж.

На шум открывались двери в парадном.

— Извините, пожалуйста! — говорил папа, раскланиваясь с соседями. — Это для нашего первенца… Мне поначалу, конечно, хотелось больше мальчика, но и девочка ничего…

Вся лестница поздравляла папу. Все говорили, что это и в самом деле совсем ничего, что Ляля не мальчик; что это даже немножко лучше, что Ляля девочка. А одна старушка сказала, что Ляля будет папиным утешением на старости лет.

— Благодарю сердечно, мамаша! — ответил папа, раскланиваясь, и так крепко дёрнул коляску, что от неё отлетело одно колёсико.

С тех пор его так часто дразнили этим колёсиком и так часто рассказывали про то, как папа сломал коляску, что Ляле стало казаться, будто она видела это собственными глазами…

Будет буря, мы поспоримИ помужествуем с ней… —

так протяжно, так красиво поёт мама, что Ляле хочется не то смеяться, не то плакать.

«Да — тебя дразнят!.. Дразнят… — думает Ляля, слушая грустную песню. — Тебя, такого сильного, такого смелого!.. Подумаешь, колёсико!.. Папа!» — думает Ляля. И в носу у неё щекочет.

— А вот они едут все трое в машине. Это папа их отправляет к бабушке.

Ему жаль расставаться с мамой и Лялей. Он только что воротился из дальнего плавания.

Но Ляле надо в деревню — поправляться у бабушки-бригадира после скарлатины с осложнением на оба уха, — а маме надо проводить Лялю к бабушке и ехать дальше — в Сочи, петь на летних концертах для отдыхающих…

— Приготовьте билеты, — сказал им какой-то человек в белом кителе, когда они подъехали к аэродрому.

Папа приготовил мамин и Лялин билеты. Билеты сейчас же отбили печаткой, и мама с папой и Лялей пошли по дорожке вперёд.

Когда все люди подошли к забору перед самолётом, человек в кителе зашёл за забор, пропал, а потом, выскочив оттуда, крикнул высоким, острым голосом:

— Попрошу подготовиться, попрошу подготовиться к посадочке.

Все подготовились к посадочке: начали прощаться.

Папа поставил у забора мамин и Лялин чемодан, наклонился к маме и быстро зашептал:

— Ты, Зая, передай привет, скажи, что всё хорошо… Ну, в общем, сама знаешь… Скажи, что под осень я непременно буду… А главное, Зая… — И тут лицо у папы стало виноватое. — Главное, Зая, ты как-нибудь так… ну, сама понимаешь… Всё ж таки пожилой человек. Может быть, и отсталый немножко, с предрассудками. Старость…

— Понимаю, понимаю, — сказала мама, прищурила глаза и тихонько положила папе на плечо руку. — Боишься, что жена не понравится матери? Говори прямо!..

— Ну, как это возможно? — сказал папа и, улыбнувшись, взял маму за руку. — Ляленька, — сказал папа, ещё не оторвав от мамы глаз, — слушайся бабушку! Бабушка почтенный человек — кавалер ордена Ленина.

И вдруг он наклонился к Ляле совсем низко, к самому лицу её, и сказал:

— Люби бабушку, люби! Она старенькая. Приласкай бабушку…

Так он сказал Ляле, а в это время открылась у забора калитка.

Все бросились к калитке. Первой вынесло в открытую калитку маму, потом Лялю, потом папу с чемоданом.

К самолёту папу не пустили. Сказали:

— Останьтесь, останьтесь, провожающий!

Папа остался.

Оставшись, он подхватил Лялю на руки, прижал к себе, закрыв глаза.

Было больно, но Ляля решила уж потерпеть.

Папа осторожно и быстро целовал её глаза, щёки, шею, прижимался головой к её пелеринке.

— Посадочка, посадочка! — сказал папе человек в белом кителе.

И мама с Лялей сели в самолёт…

…Нас туда выносят волны —Будем твёрды мы душой!

Мама кончила петь.

Похвалив маму, все вокруг задумчиво, будто нехотя, умолкают. Словно ждут, чтобы мама запела опять, или прислушиваются к той песне, которую мама уже допела.

И вдруг из-за тёмных плетней показываются две маленькие фигурки.

Первая — тощенькая, высокая, с острым личиком. Вторая — круглая и короткая; она катится следом за высокой.

— Вы будете Лялина мама? — говорит высокая девочка.

— Да, я буду Лялина мама, — говорит мама.

— Так это вы спивали? — говорит Люда.

— Да, это я пела, — говорит мама.

— Хорошо спиваете, — говорит Люда и глядит исподлобья на бабушку.

Света сейчас же прячется за Людину спину.

— Большое спасибо, деточка, — говорит мама. — Я рада, что вам понравилось.

— А вот что я вас ещё хотела спросить, — говорит Люда. — Это правда, что в вашем городе целое поле жертв революции и что в поле есть цепки?

— Поле?.. Цепки?.. — говорит мама. — Да, да, это правда, деточка. Ты, наверное, хочешь приехать к нам в Ленинград посмотреть на поле «Жертв революции»?

— Могу, — говорит Люда и оглядывается на Лялю.

— Видишь, значит, всё правда! — шёпотом говорит Света.

— Да, да, — говорит мама, — всё правда.

— Хорошо, — говорит Люда.

И, не сказав «до свиданья», они уходят.

Впереди идёт Люда. За ней, перекатываясь, как шарик, бежит Света.

— Верно дети сказали: сердечно поёшь, Зинаида, — говорит бабушка.