Поцелуй незнакомца - Барбара Картленд

Они красноречиво возмущаются, когда слышат рассказы о том, что он поселился в королевских дворцах и вообще держится величавее самого Карла Великого.

«Возможно ли, что в среде эмигрантов есть наполеоновские агенты? – спрашивал себя граф Эрроу. – А если не там, то где?».

Он миновал улицу Мэлл, Сент-Джейм-ский дворец и повернул свой фаэтон на Сент-Джеймс-стрит. Тут ему пришло в голову, что раз уж он снова в Лондоне, надо заглянуть в клуб «Уайте», где можно встретить многих старых знакомых. А также услышать все последние сплетни.

И может быть, хотя и маловероятно, что-нибудь там подскажет ему, где искать этих презренных женщин, которые способны так низко пасть, чтобы польститься на французские деньги.

Он спешился перед подъездом клуба и, войдя, нисколько не удивился, когда швейцар приветствовал его словами:

– Здравствуйте, ваше сиятельство! Очень рад, что вы опять с нами после стольких лет отсутствия.

Граф усмехнулся. В клубе «Уайте» так уж заведено, что швейцар знает поименно всех его членов. Не прошло мимо его внимания и то, что он уже больше не капитан-лейтенант Боу, но его сиятельство граф Эрроу.

– Я тоже рад этому, Джонсон, – откликнулся он. Граф был доволен не только тем, что тот узнал его и величает новым титулом, но и тем, что и сам он вспомнил, как зовут швейцара.

– Вы найдете капитана Кроушора в Утренней Гостиной, милорд, – сообщил ему Джонсон. «Он даже помнит моих друзей, надо же!» – про себя улыбнулся граф, проходя в Утреннюю Гостиную. При его появлении разговор на миг смолк, затем раздался возглас: «Дарвин!» – и рядом с ним очутился Перри Кроушор.

– Приехал! – радостно произнес он, обмениваясь с графом сердечным рукопожатием. – А я гадал, когда тебя ждать?

– Я уже несколько дней как возвратился. И первым делом отправился в свой дом на Беркли-сквер. Но нашел его в страшном запустении.

– Надо было попросить меня, и я бы тебе помог навести там порядок.

– Я прошу тебя теперь, – ответил граф. И, усевшись рядом с другом в кожаное кресло, велел лакею принести вина.

– Что ты собираешься делать, раз уж воротился домой? – спросил Перри.

– Жить в свое удовольствие! – воскликнул граф. – Я так долго качался на волнах, что чуть было совсем не разучился ходить по твердой земле.

– Останешься в Лондоне или уедешь в деревню?

– И то и другое! А на тебя, Перри возлагаю надежды, что ты меня выведешь в свет, как невинную дебютантку, и представишь всем известным модникам и модницам.

При этих словах Перри Кроушор громко расхохотался. Подошли еще двое или трое из членов клуба, знавших графа в прежние времена.

– Мы думали, тебя проглотил морской лев или увлекла на дно соблазнительная сирена, – насмешливо заметил один из них.

– Если в Средиземном море и водятся сирены, мне, по крайней мере, не довелось встретить ни одной, – отозвался граф. – А что до дельфинов, то от них только одни неприятности, хуже, чем от французов!

– Когда же кончится эта проклятая война? – спросил кто-то.

Граф почувствовал, что на него устремлены все взоры, и подумав, ответил:

– Только после того, как будет разбит Наполеон, и сделать это, кроме нас, некому, так и знайте!

Шенда обвела взглядом дом, в котором выросла и который теперь, как ни трудно в это поверить, ей предстояло покинуть. Когда пришло письмо от нового управляющего поместьем Эрроу, в котором ей предлагалось в двухнедельный срок освободить дом викария, она опустилась на стул и расплакалась. Единственным человеком, к кому она могла бы переехать, был старший брат покойного отца, поселившийся после смерти ее деда в родовом доме в Глостершире. Она два или три раза виделась с ним за последние годы и не нашла в нем ни одной родственной черты. К тому же, она знала, что выйдя в отставку, он очень стеснен в средствах. Растит четверых детей и едва сводит концы с концами.

– Ну, как можно еще и мне садиться ему на шею? – спрашивала себя Шенда.

Однако больше ей податься было некуда. Родню матери, жившую где-то на севере Шотландии, она не знала, и мама рассказывала, что они не одобряли ее брак.

Шенда складывала свою одежду и то немногое из домашней утвари, с чем не хотелось расставаться, а сама ломала голову над тем, как же ей дальше жить? Денег у нее, надо признать, в общем-то не было, так, только совсем небольшая сумма, вырученная от продажи той мебели, которую не имело смысла хранить. Правда, фермер Джонсон, которому принадлежал бык, убивший ее отца, предложил ей оставить все, что ей понадобится у него на ферме.

– Можете занять любой из сараев мисс Шенда, – сказал он ей, – или, ежели пожелаете, сложим на чердак. Я уж пригляжу, чтобы все осталось в сохранности в этом можете не сомневаться.

– Спасибо, вы очень любезны, – ответила Шенда – но у меня совсем немного вещей, всего несколько чемоданов, ну и, может быть, будут два или три ящика.

– Я пришлю к вам Джима с телегой, он их перевезет сюда. Для вас, мисс Шенда, мы что угодно сделаем, и со всей нашей радостью, вы это знаете.

Она понимала, что он чувствует себя перед ней виноватым, ведь это его бык убил отца Шенды. Хотя на самом деле винить тут некого. Разве мог знать отец, что на лугу, которым он всегда проезжал, навещая миссис Ньюком, пасется известный своей свирепостью бык? А фермер Джонсон разве мог знать, что именно по этому лугу имеет обыкновение проезжать викарий?

Один чемодан все еще стоял наполовину пустой и, глядя на него, Шенда вспомнила, что в столовой, в буфете, осталась лежать любимая матушкина скатерть. Она достала скатерть и увидела| что кружево, которым она обшита, в одном месте порвано. Мать научила ее искусному владению иглой. Умела она и штопать, и чинить кружева, да так аккуратно, что вся деревня восхищалась ее работой.

Так что теперь, бережно сложив скатерть и обернув ее в белую бумагу, Шенда положила ее в чемодан поверх остальных вещей. Будет ли у нее опять когда-нибудь свой дом, где она сможет пользоваться всеми этими красивыми вещами, которые раньше считались обыкновенными предметами быта, а теперь оказались роскошью? И вдруг, когда Шенда поглаживала, словно живое существо, любимую мамину скатерть, ей пришла в голову одна мысль, словно это мама ей подсказала. Ведь накануне ночью, лежа в постели, она молилась и просила о помощи сначала Бога, а потом мать.

– Как мне быть, матушка? – шептала она, – Я отлично знаю, что дядя Вильям не обрадуется еще одному голодному рту, а ведь я, если поеду к нему, возьму с собой Руфуса, и это означает уже не один рот, а два.

Она твердо знала одно: со своим песиком она не расстанется, а тетя, помнилось, смотрела на Руфуса не очень-то благосклонно и, возможно, она не захочет терпеть в доме собаку.