Тёмный карнавал (Dark Carnival), 1947 - Рэй Брэдбери

Затем, протянув руку в сторону Лауры, прошептал заклинание, заставившее сестру застыть на месте. С каждым шагом, приближавшим его к сестре, Тимоти казался себе больше и сильнее.

Отовсюду он ощущал на себе настороженные взгляды. Все примолкли. Никто и не думал смеяться. Он увидел изумленное лицо Ма, прошел мимо сбитого с толку Па, тот еще ничего не понял, но на его лице постепенно появлялось удовлетворенное выражение. Он явно начинал гордиться своим сыном.

Подойдя вплотную, Тимоти легонько ущипнул Лауру за шею. Испуганно метнулось в сторону пламя свечей.

Срывая кровлю с крыши, в дом когтями вцепился ветер. Ошеломленная родня, не мигая, следила за Тимоти. Он храбро напихал себе полный рот поганок и, не жуя, проглотил их. Потом, хлопнув ладонями по худым бедрам, завертелся на месте.

– Посмотрите, дядюшка Эйнар, я умею летать, я научился. Сейчас я вам покажу!

Руки Тимоти разлетелись в стороны, он подпрыгнул и, не чувствуя под собой ног, взлетел по ступенькам вверх. Перед глазами промелькнули чьи-то лица.

Стоя на краю лестницы и отчаянно размахивая руками, он услышал откуда-то снизу истошный вопль Ма:

– Перестань, Тимоти, не надо!

– Эге-ге-й! – завопил он в ответ и, с силой оттолкнувшись, полетел вниз, оставив позади себя взметнувшуюся столбом пыль.

И тут вдруг осознал, что крыльев-то у него нет. Он коротко вскрикнул. Дядюшка Эйнар едва успел подхватить падающего Тимоти.

Тим яростно отбивался от рук, пришедших ему на помощь. Чужой голос рвался из глубин его существа, вопреки отчаянному сопротивлению Тимоти:

– Это я, Сеси! Это Сеси! Идите скорее ко мне наверх, первая комната налево!

Тим готов был провалиться сквозь землю, проглотить язык, лишь бы замолчал этот ненавистный голос, лишь бы не слышать у себя за спиной издевательский смех.

Этот смех градом обрушился на Тимоти. Эйнар опустил его на пол.

Пробившись сквозь хлынувшую наверх, в комнату Сеси, толпу родственников и гостей, жаждущих поздравить ее, Тимоти оказался у входной двери и, рванул ее на себя, закричал:

– Сеси! Я ненавижу тебя! Ненавижу!

Он рухнул на землю в тени огромного платана, извергнул из себя проглоченное и, содрогаясь от рыданий, уткнулся лицом в ворох опавших листьев.

Постепенно он начал приходить в себя. Из кармана его рубашки осторожно выглянул Слайд. Все это время он сидел, притаившись, в спичечном коробке. Осмотревшись, он быстро взобрался по руке мальчика. Нащупывая дорогу, Спайд добрался до шеи, залез в ухо и начал теребить его. Тимоти стало щекотно, он протестующе замотал головой.

– Не надо, Спайд, не надо.

От легких прикосновений мохнатых паучьих лапок в ухе зачесалось, и Тима передернуло, как от холода. Он повторил уже не так уверенно:

– Уходи, не надо.

Но рыдания утихли и перешли в легкие всхлипывания. Паучок спустился по щеке, остановился под носом, заглянул в ноздри, словно надеясь увидеть там что-нибудь интересное, перебрался на кончик носа и с осторожностью уселся на него, буравя Тимоти маленькими изумрудными глазками. Тимоти не выдержал и разразился смехом:

– Уходи, уходи, Спайд.

Тим сел, прислонившись к дереву, рассеянно перебирая шуршащие листья. В ярком лунном свете была отчетливо видна каждая травинка.

Отчетливо слышались возбужденные голоса тех, кто решил позабавиться с Зеркалом. До него долетали слова детской песенки:

"Ты мне. Зеркало, скажи…", невнятная ругань, проклятья, раздававшиеся по мере того, как развлекающиеся выясняли между собой, чье отражение так ни разу и не появилось в зеркале.

– Тимоти, – огромная тень накрыла мальчика, он услышал хлопанье крыльев, похожее на гром литавров: к нему приближался дядюшка Эйнар. Он легко взял мальчика на руки и посадил к себе на плечо.

– Не печалься, племянник! Каждому свое, каждому своя дорога. Тебе уготована лучшая судьба, куда более интересная и богатая, чем наша. Мы живем в мертвом мире. Мы уже столько всего навидались, уж поверь мне. Один день твоей жизни стоит вечности. Чем меньше прожил, тем она прекрасней. Помни это, Тимоти.

Остаток этого бессолнечного утра Эйнар и Тимоти, пошатываясь и распевая песни, бродили по дому. Шумная толпа запоздало нагрянувших со всех концов света пришельцев внесла оживление в начавшее затухать веселье. Среди них была древняя, как мир, прародительница этого семейства, которую для краткости называли Пра.

Похожая на почерневшую египетскую мумию, она молча лежала у стены, и только в глазах порой вспыхивали озорные искорки.

За завтраком, около четырех, ее торжественно провели к столу и водрузили, как застывшую восковую куклу.

Молодежь без устали веселилась, все чаще прикладываясь к хрустальной чаше. По мутному блеску оливковых глаз, плутоватому выражению удлиненных лиц, с которых в беспорядке свисали спутанные бронзовые пряди волос, по развинченным движениям нетрудно было догадаться, что все они мертвецки пьяны. Их полудетские угловатые фигуры извивались, сплетались друг с другом, и уже невозможно было отличить мальчика от девочки. Ветер завывал сильнее, нестерпимо ярко светили звезды, танцующие вихрем проносились мимо, от шума закладывало уши, возлияния достигли наивысшей точки.

Во все глаза Тимоти глядел на эту вакханалию. Мимо него мелькали лица, много-много лиц.

– Послушайте!

Наступила тишина. Далеко-далеко часы на городской площади медленно отбивали удары, возвещая новый день. Праздник подходил к концу. В такт бою часов все нестройно затянули старинные песни. Тимоти никогда не слышал их раньше, да и немудрено – им было больше четырех столетий. Взявшись за руки, в неспешном хороводе пришельцы пели, и в их усталом хоре незаметно растворился и умер последний отзвук утреннего боя городских часов.

Пел и Тимоти. Он не знал ни слов, ни мелодии, но слова сами просились на язык, а высокий чистый голос плавно и легко выводил незнакомые звуки. Он поднял взгляд на закрытую дверь комнаты наверху, слева от лестницы.

– Спасибо тебе, Сеси, – прошептал он. – Я больше не сержусь не тебя.

Скованность покинула Тимоти. Его губами, голосом, языком управляла Сеси, и он не противился сестре.

В прихожей раздавались слова прощания, шуршание, шелест надеваемой одежды. Ма и Па, стоя у дверей, пожимали руки и целовали каждого из отбывающих… На востоке алело небо. Ворвался холодный ветер.

Тимоти чувствовал, как его вселяют в одно тело за другим. Вот Сеси впустила его в голову дядюшки Фрая, и он выглянул наружу из-под кожи его изрезанного морщинами лица, затем в шорохе листьев взмыл над домом и пробуждающимися холмами. Потом в шкуре кузена Уильяма бежал, припадая к раскисшей от дождя земле. Шерсть на загривке встала дыбом от утреннего холода, красные глаза загорелись недобрым блеском, перемахнув через лощину, он исчезал вдали от дома…