Энси - Хозяин Времени - Нил Шустерман

— Эй, Гуннар, — окликнул я его. — А я и не знал, что ты скульптор.

— Я и сам не знал.

Он продолжал стучать по камню. Вдоль края плиты вырисовывались неровные буквы: «Г-У-Н». Он уже работал над второй «Н». Я рассмеялся:

— Знаешь, по-моему, сначала надо высечь изваяние, а потом уже подпись.

— Это не того рода изваяние.

На полное осмысление картины мне понадобилось несколько секунд; и когда я понял, над чем трудится Гуннар, у меня вырвалось одно из тех слов, за которые мама отвешивает свой фирменный подзатыльник.

Гуннар высекал собственный могильный камень.

— Гуннар... но это... просто жесть какая-то...

Он сделал шаг назад и полюбовался своим творением.

— Это не жесть, это гранит. Буквы, правда, не очень четкие, но так даже лучше для общего эффекта.

— Я не это имел в виду.

Он посмотрел на меня, узрел выражение моего лица — должно быть, не очень-то приятное — и сказал:

— Ты прямо как мои родители. Какая-то нездоровая установка. Тебе известно, что в Древнем Египте фараоны начинали строить себе усыпальницы, когда были еще совсем молодыми?

— Ну да, но ты же не египтянин, ты швед, — напомнил я ему. — В Швеции нет пирамид.

Он закончил высекать второе «Н».

— Это всего лишь потому, что викинги не умели работать с камнем.

Я поймал себя на том, что невольно ищу, как бы смыться отсюда. Неужели я все-таки принадлежу к типу «не в моем воздушном пространстве»?

И тут Гуннар заводит бодягу про похоронные ритуалы в истории человечества. Например, как жители Борнео засовывали своих покойников в большие керамические горшки, которые устанавливали у себя в хижинах. Пожалуй, это похлеще любой пурги, которую я когда-либо гнал своей сестренке про наш подвал. Короче, когда раздается возглас мамы Гуннара: «Обед готов!» — меня уже едва не выворачивает, и я только молюсь Создателю, чтобы она не подала нам жаркое в горшочках — мало ли, какое в них содержимое...

— Жизнь взаймы, Энси, — проговорил Гуннар. — Я живу на одолженное время.

Вот еще глупость. Его время никакое не одолженное, оно его собственное — по крайней мере, еще шесть месяцев. Согласитесь — их можно потратить на куда более интересные вещи, чем высекание собственного надгробия.

— Слушай, заткнись, а? — сказал я.

Он взглянул на меня с обидой:

— Я думал, кто-кто, а уж ты-то поймешь меня.

— Это в каком смысле «уж ты-то»? Чем я отличаюсь от других?

Мы оба отвели взгляды. Он проговорил:

— Когда тот парень... ну, в тот день... ты помнишь... Когда он упал с Енота... все глазели, как будто это был номер в цирке. Но ты и я... отвернулись из уважения. Поэтому я посчитал, что ты проявишь уважение и ко мне. — Он скользнул взглядом по неоконченному надгробию. — И к этому тоже.

Я не хотел его обижать, но уважать самодельное надгробие — это уж слишком.

— Н-не знаю, Гуннар, — сказал я. — Ты прям как Гамлет какой-то. Имей в виду, если ты примешься носиться с черепом и приговаривать «быть или не быть», я отсюда смываюсь.

Он холодно воззрился на меня и оскорбленно проговорил:

— Гамлет был из Дании, а не из Швеции.

— Да какая разница. — Я пожал плечами.

Он разобиделся вконец:

— А ну пошел вон из моего дома!

Однако поскольку мы были у него во дворе, а не в доме, то я не двинулся с места. Гуннар не сделал попытки удалить меня с помощью грубой физической силы — значит, как я понял, он просто выделывался. Я стоял, уставившись на дурацкое надгробие с кривыми буквами «ГУНН», а он вернулся к работе. Мне показалось, что дыхание у него немного затрудненное — интересно, для него это нормально или так проявляется болезнь? Я выискал в интернете описание этой хвори. При пульмонарной моноксической системии симптомы почти не выражены, и только в самом конце губы становятся синюшными, — знаете, как бывает при купании в бассейне, принадлежащем скряге, который скорее удавится, но не потратится на подогрев. С губами у Гуннара было пока все в порядке, но он был бледен, и время от времени у него кружилась голова. Точно — симптомы. Чем дольше я об этом думал, тем стыднее мне становилось за свое поведение.

И вот тогда я, поддавшись внезапному порыву, выудил из рюкзака блокнот с ручкой и начал писать.

— Что ты делаешь? — спросил Гуннар.

— Сейчас узнаешь.

Закончив, я вырвал листок из блокнота и громко зачитал:

— Настоящим удостоверяю, что отдаю Гуннару Умляуту месяц из срока своей жизни. Подписано: Энтони Бонано. — Я вручил ему листок. — Держи. Вот теперь у тебя действительно есть заемное время — семь месяцев вместо шести. С рытьем могилы можно не торопиться.

Гуннар забрал листок, прочитал.

— Но это же ничего не значащая бумажка.

Похоже, сейчас он пустится в нудный шекспировский монолог относительно космических проблем жизни и смерти. Однако вместо этого он ткнул пальцем в мою подпись и сказал:

— Где свидетель? Законный документ должен быть заверен свидетелем.

Я ждал, когда же он расхохочется. Не дождался.

— Свидетелем?

— Да. И еще — бумага должна быть напечатана и подписана синими чернилами. Мой отец юрист, я все знаю про такие вещи.

Я не мог понять — он это серьезно или как? Обычно я точно просекаю человеческие реакции; но Гуннар, будучи шведом, так же трудно поддавался прочтению, как инструкция по сборке мебели из ИКЕА: даже когда точно знаешь, что все сделал правильно, можешь не сомневаться — где-то ты обязательно напортачил и надо все начинать сначала.

Поскольку выражение лица Гуннара оставалось самым что ни на есть серьезным, я решил высказаться торжественно-юридически:

— Обещаю рассмотреть дело со всем тщанием.

Он улыбнулся и припечатал меня пятерней по спине:

— Отлично. Тогда пошли обедать, а потом будем смотреть «Гроздья гнева».

Обед был накрыт на пятерых: одно из мест предназначалось для мистера Умляута, который, по-видимому, задерживался на работе, но должен был когда-нибудь, в конце концов, прийти. Миссис Умляут приготовила гамбургеры, хотя я ожидал чего-то более скандинавского. Я имел представление о скандинавской кухне благодаря тому, что как-то нас угораздило попасть на шведский стол в одном норвежском кафе. Там была прорва еды, включая селедку в четырнадцати тыщах вариантов. К селедке я и пальцем никогда не притронусь, однако как приятно сознавать, что на свете столько разных блюд, от которых я могу отказаться! Меня несколько разочаровало, что в меню Умляутов селедка не значилась.

Обед в тот вечер прошел вполне себе нормально — а я-то заранее настроился, что это будет та еще нервотрепка. Никто ни словом не упоминал о болезни Гуннара, и я вроде тоже не сморозил никакой глупости. Я заговорил о правильном размещении приборов на столе и о культурных предпосылках для означенного размещения. Слава богу, папа натаскал меня как следует в этом вопросе, поскольку сервировка в нашем ресторане входила в мои обязанности. Подобная тема выставляла меня человеком весьма утонченным, так что, если я в процессе обеда и совершил какой-нибудь промах, он сгладился. Я даже продемонстрировал свои навыки, виртуозно наполнив стаканы с большой высоты и не пролив при этом ни капли. Кирстен развеселилась, причем, по моему убеждению, она смеялась со мной, а не надо мной. Хотя, признаться, придя домой, я уже не был в этом уверен.

Мистер Умляут так и не показался. Но, памятуя о том, когда возвращался с работы мой собственный отец, я не придал этому особого значения.

В тот вечер папа пришел домой рано, и с тяжелой головной болью. По ресторанным стандартам девять тридцать — это действительно рано. Отец сидел с ноутбуком за обеденным столом и подводил счета. Цифры, появлявшиеся на экране, были красного цвета.

— Ты бы изменил настройки программы, — посоветовал я. — Можно было бы сделать так, чтобы все эти минусовые числа писались зеленым или, скажем, синим.

Отец усмехнулся:

— Считаешь, можно так запрограммировать мою умную машину, чтобы банк, поддавшись ее чарам, списал наши задолженности?

— А то, — сказал я. — Сделай, чтобы она была не только умная, но и сексуальная — глядишь, что и получится.

— Мечты-мечты... — вздохнул он.

Я хотел было рассказать ему про Гуннара, но решил, что папе и собственных забот более чем достаточно.

— Смотри, не уработайся насмерть, — сказал я ему, в точности повторяя его же собственные слова, с которыми он частенько обращался ко мне. Только он, как правило, произносил их, когда я валялся на диване, плюя в потолок.

Прежде чем лечь спать, я прокрутил в голове все, что произошло сегодня на заднем дворе Умляутов. Ну и много же там случилось всего странного! Взять хоть реакцию Гуннара, когда я протянул ему тот идиотский листок. Я ведь написал это, только чтобы рассмешить его и заставить переключиться со смерти на что-то другое. А он, похоже, принял мою выходку всерьез.