СЫН ИМПЕРИИ - Сергей Юрьенен

Бравый офицер выступает вперед.

– У меня уточнение, товарищ экскурсовод.

– Слушаю вас, товарищ капитан.

– Малахит с Урала будет?

– С Урала, да. Колонны, пилястры и камины, товарищи, покрыты нашим великолепным уральским малахитом. Обратите внимание на его цвет. Он теплый и холодный – одновременно. Этот сорт называется «шелковистый».

– Паркет из чего сработан?

Группа оборачивается и осматривает насупленного детину, задавшего вопрос. Под этими взглядами детина раскаляется докрасна, и тогда все опускают глаза на паркет, о котором спрошено…

Узорчатый, он широкими черными стрелами разбегается из-под ног во все стороны.

– В оформлении паркета использованы ценные породы дерева. Такие, как, к примеру, орех, пальма, амарант, акажу и этот, как его… Эбен!

Взрыв хохота. Его тут же зажимают, но толпа уже расступилась вокруг тех, кто его произвел. В самом центре полового узора корчатся в конвульсиях две гражданки. Они держат друг дружку под ручку, зажимая себе рты, но никак не могут перестать. Поверх обветренных рук глаза их выпученные слезятся мольбой о пощаде, но тетя в кителе сводит хмуро накрашенные брови.

– Не вижу в этом ничего смешного. Эбен, товарищи, – это черное дерево из семейства субтропических, вот и все. Прошу прекратить! Вы не в комнате смеха, гражданки, а в Государственном Эрмитаже! Идемте, товарищи.

Мама тащит меня за товарищем капитаном, которому тетя в кителе на ходу объясняет, что обычно подобные припадки с повышенно возбудимыми посетительницами случаются в античных залах – перед мужскими статуями. Но чтобы в Малахитовом? Нет. Это в ее практике первый раз. Совсем озверело бабье. Она вздыхает:

– Война!…

Офицер с пониманием кивает.

Залы мелькают в обратном порядке. Вот снова Малый тронный. Я огладываюсь.

– Стой!

Но, вырвав руку, я уже бегу. Еще мгновение – и врежусь в бронзовый стояк, сквозь головку которого пропущен заградительный канат. Оскальзываясь, я беру правее и спасаюсь. Канат взлохмачивает мне макушку, и за спиной все, кроме мамы, разом стихают.

– Сынуленька, вернись!

Но я уже под куполом. На табуретку, а потом, за лапу трона ухватясь, коленом – на сиденье! Под мамино «ах»! – там, где-то за спиной, – усаживаюсь вольно, раскинув руки, под сине-золотыми звездами. На мне одни носки. Валенки с галошами по пути я потерял, и пусть. Кружится голова, плывет, сплывается там, за канатами, пятно: народ. И он – безмолвствует.

И только тетя в кителе:

– Неслыханно! – кричит. – Нет оправданья хулиганству! Милицию сюда! Пусть мать ответит!…

– Сынок!…

Офицер с золотыми погонами решительно ныряет под канат. Сияющие сапоги его изуродованы тапками. Бесшумно он подходит к ступеням. Он усат. Поперек лба морщина.

– Не дури. Посидел, и будет. Ну?

Я забиваюсь в угол. Врешь, не возьмешь… Щекой – в шитье золотое, в нашитого на спинке трона орла двуглавого.

– Тебе, брат, баловство, а мать расплачивайся? – Утерев лоб, офицер начинает подниматься ко мне по бархатным ступеням. – Не дело, брат. Ты кем это себя вообразил?

Р-раз – и отрывает меня от трона.

– Пусти, дурак! – кричу я, биясь, как птица, под звездным куполом Империи, и все – орел, корона, купол – оплывает вдруг в слезах горячих. – Убили!

– Не убили, а низложили, – говорит офицер, пригибаясь, чтобы поднять мои валенки.

– Нет, убили, убили! Батюшку-царя! С наследником Алешей! Мальчика больного! У него кровь голубая, а вы?! – Я захлебываюсь гневными воплями. – А вы из маузера в упор! Звери вы! Пусти! Фашис…

Мне затыкают рот.

Все разбегаются перед офицером, уносящим меня из Зимнего дворца. Я рвусь назад, над погоном колючим, – залы убегают, один за другим. Взмахивая руками, как на льду, несется мама, а за ней уже отстала тетя в кителе. И еще выдвигаются залы, и вот она уже вдали, как в перевернутом бинокле.

Мои руки скользят по круглой стене Главной лестницы. Уносятся статуи галереи Растрелли, а потом меня утаскивают вниз, в подвалы мраморные раздевалок…

На морозе я прихожу в себя. Под сапогами несущего меня офицера визжит снег, и в свете удаляющегося дворца радужно сияют оледенелые деревья. Ухватываясь за прочно пришитый к плечу погон с четырьмя звездочками – не выпасть бы из рук, – я притираюсь щекой к шершавой шинельной груди.

Рядом с нами всхлипывает мама. То и дело ее рука с платочком выныривает из черной муфты.

– Вы нас куда сейчас, товарищ капитан? – с тревогой спрашивает мама.

– Куда прикажете, мадам?

– Тогда уж мадемуазель, – слышу я сырую улыбку. – Значит, арестовывать нас с ним не будете?

Капитан останавливается как вкопанный.

– Вы за кого меня принимаете? Я – армейский офицер!

Мы идем дальше, и он начинает смеяться.

– Вы о чем?

– Да так… Ребенок был резов, но мил – так, кажется, у Пушкина? Такое, кстати, я уже слыхивал. В сорок пятом, в Югославии. От эмигранта одного. Между прочим, князя. Но чтоб младенец формулировал, как недобитый монархист!…

Капитан хохочет.

– А все дедулины уроки! – Мама заглядывает мне в лицо, я притворяюсь спящим. – Больше ты у меня в Большую Комнату не пойдешь!… Дед у него.

– Ясно, – подбрасывает меня капитан.

Мы стоим у стен Адмиралтейства. Снег замел горки пушечных ядер, забил жерла мортир за чугунными цепями. Мама выстукивает каблучками меховых своих «румынок». Троллейбуса все нет. Тогда капитан вдруг закладывает два пальца в рот, отчаянно свистит, и вот уже к нам подъезжает роскошный черный «ЗИМ»-таксомотор.

– Вы что? – пугается мама. – Нет-нет. Мы на троллейбусе.

И она садится к нам в «ЗИМ».

– Куда? – Спрашивает шофер.

– Сейчас нам скажут, – говорит капитан.

Мама молчит, тогда говорю я:

– К Пяти Углам.

– Давай, друг!

И мы едем. Огибаем сквер Адмиралтейства и выезжаем на залитый огнями Невский.

– А знаете что? Давайте-ка распишемся.

Мама смеется.

– Как? Так вот сразу и?…

– Ну а чего? Ведь все же ясно.

– Кому? Я ведь о вас не знаю ничего.

– Чего там знать? Родился на берегах, но не Невы, а Енисея. Поехал в Москву на инженера учиться – мобилизовали со второго курса Бауманки. А там, значит, война. От Белокаменной дошел до Вены – ни царапинки. Нет, вру: таки ободрали мне шкуру, но так, пустяки. Хотел демобилизоваться – отказали. После войны изъездил пол-Европы. Потом направили к вам, в Северную Пальмиру. В Бронетанковую Академию. Кончу – опять куда-нибудь зарядят в диапазоне от Берлина до Пекина… Что еще? Ах да! Фамилия Гусаров. Звать Леонид, а лучше Леня. А вас?

– Любовь, – смутилась мама.

– Ну, все! – вскричал Гусаров. – Судьба!

– Но у меня ведь сын вот.

– Усыновляем!

– И дочь еще… От первого брака.

– Удочеряем!

– Но, товарищ капитан…

– Леня то есть.

– Да, Леня… Вы же обо мне ничего не знаете! У меня, быть может, прошлое?

– Оно у всех сейчас. Итак, Любаша?

– Нет-нет! Я все должна спокойно обдумать.

– Все! Умолкаю до Пяти Углов.

– По-гвардейски, товарищ капитан! – сказал шофер. – Случаем, под Сталинградом не были?

– Друг! – оборвал капитан. – Человек думает!… – И он добавил: – Был.

Мама начала думать мимо черно-белых коней на Аничковом мосту, но, когда «ЗИМ» затормозил у черного провала нашей подворотни, подняла голову и сказала, что не знает, что и сказать.

– Тогда я скажу, – решил капитан. – Свадьбу играем в «Англетере».

– В «Англетере»? Никогда!

– Это почему?

– Сергей Есенин там повесился. Поэт.

– Поэт? Ладно… Как насчет «Европейской»?

Он бросил шоферу сторублевку «без сдачи», распахнул дверцу, выпустил маму и вынес меня.

– Вас ждать, товарищ капитан? – перегнулся шофер.

– Сейчас нам скажут.

И мы с капитаном сверху поглядели на маму, которая засмеялась и махнула рукой:

– Езжайте уж!

И «ЗИМ» уехал. В метель. А капитан остался…

СВАДЬБА

Среди прочих предметов, оставшихся от «Прежнего Мира», как называла бабушка некое исчезнувшее, мифическое, но вместе с тем еще вполне конкретное прошлое, была у них с дедом в Большой Комнате пара стульев. С тисненой кожей на сиденьях, а на спинках с языкатыми чудищами – химерами. Это у них были самые красивые стулья, и бабушка поставила их во главу накрытого стола.

– Для молодоженов.

– А я где сяду?

Бабушка влезла на табуреточку, задула под Богом лиловую лампадку и двумя руками сняла с этажерки самшитового дерева стоящий на ней алюминиевый ящичек. Этот ящичек она отнесла в зеркальный шкаф. Вернулась, переставила на этажерке черные граненые вазы с бессмертниками и ответила жестко:

– Свадьба, Александр, не детский праздник.

Тогда я приволок из Маленькой Комнаты свой стул и раздвинул им «химерные»:

– Сяду с мамой.

– С твоей мамой сядет ее жених, – ответила бабушка и выставила мой стул вон.

А стулья с химерами заботливо сдвинула.