Путтермессер и московская родственница - Синтия Озик

Все знают, продолжал он, о сталинских перегибах — о ГУЛАГе, терроре, КГБ, о доносчиках, о слежке, шпионах, допросах, пытках; однако вначале, пока не опустилась тьма извращений, до того, как изменили благородному плану всемирного переустройства, было, было маленькое святое семечко человеческого спасения. Великий эксперимент не удался на первой своей территории, но если семени суждено быть пересаженным, то должен быть свидетель, который подтвердит его всхожесть, его потенциал, его будущность. И свидетель — здесь, он в этой комнате, в эту минуту.

Путтермессер думала: как глуповата эта праведность… Но что ему нужно от Лидии?

— Вообразите рожденную в Эксперименте, — говорил Скай Хартстайн, — когда его лучшие дни остались позади. Когда его окутал покров предательства. Когда он истощился. Когда стало ясно, что для возрождения Эксперимента требуется более благоприятная среда и новая попытка. Однако, — продолжал Скай, — тот, кто родился в Эксперименте, пусть даже поздно, должен нести на себе отпечаток Первоначальной Чистоты. Революция оставляет свой осадок. Память о Начале. След, отсвет, аромат Намерения. Расскажите нам, — протянув руки, обратился он к Лидии, — что́ вы сохранили в себе от Начала.

Лидия выдернула свою шершавую ручку из верной руки Петра и вскочила.

— Вы думаете, сначала была чистота? — закричала она. — Никогда ее не было, никогда! Глупые люди!

Берт Уолдрун, драматург, зашипел. Хозяйка в джинсах, испугавшись, что вечеринка будет погублена — сзади у стены стоял стол с овсяными печеньями и пирамидой яблок, — жалобным голосом спросила:

— Но разве коммунизм не был когда-то прекрасной надеждой? Вначале? В идее? И вспомните, для всего прогрессивного человечества цели социализма по-прежнему живы…

Лидия отпустила тугую пружину смеха.

— Глупые американцы! — закричала она. — Советские дураки и то умнее! Мои ребята в команде умнее!

Варвара яростно зашептала:

— Сядьте! Вы срываете собрание!

— Коммунизм! — кричала Лидия. — Какой коммунизм? Наивные! Всегда был сказкой! Никакого коммунизма, никогда! Наивные!

Она стояла, задрав острый подбородочек и напряженно согнув руки в локтях — святая Жанна отрезвления, комиссар насмешки, образцовый советский цветок. Она никому не верила, ничему не верила. И привязана к родным местам не больше, чем пушистая головка одуванчика, готовая разлететься. Впервые племянница нравилась тетке почти так же, как удручала.

Среди ночи зазвонил телефон. Путтермессер выбросило из штурмового сна: волна за волной раскатывалась перед ней колючая проволока. Колючая проволока опутала ее квартиру; она затянула окна, отрезала кухню, протянулась по плинтусам в гостиную Лидии, окружила диван-кровать. С пересохшим горлом устремившись к воде, Путтермессер перепрыгнула проволоку, но зацепила голенью колючку. Кровь лилась по щиколотке и затекала между голыми пальцами…

Звонил Володя — не из Москвы, а с Сахалина. Сахалин — царская каторга, туда ездил Чехов, чтобы изучать условия жизни каторжан и ссыльных. Далекий остров в неведомом Охотском море, недалеко от Арктики, южным концом тычущий в раздраженное место Японии. Какой там Марс! Путтермессер повернулась в постели, прогнала дурной сон и прислушалась к тихой русской речи. На русском Лидия была совсем другая Лидия: в рококо блестящих трелей, слогов и вдохов она летала легко, как на трапеции. В русской оправе ее смех был другим смехом: он свободно вытворял свои штуки.

–   До свидания, — прошелестела Лидия (это было как лукавая ласка) и положила трубку. — Володя хочет делать бизнес на Сахалине, — объяснила она тетке.

–   А за это у вас не арестуют? Это не опасно? Женину бабушку…

Тут Путтермессер вспомнила, что бабушка Жени — и ее бабушка: старуха в черном платке выбрасывала копейки через дыру в кармане, чтобы обмануть безжалостных. В воображении Путтермессер мать ее отца снова и снова летела по твердому насту, летела вечно, как на кинопленке, склеенной в кольцо.

Жажда из сновидения погнала ее на кухню. Она налила чайник и поставила на стол две чашки. Окна, освободившись от стальных шипов, были черны. Была половина четвертого ночи.

— Ты ведь не о частном бизнесе говоришь? — сказала она. — У них это называется экономическим преступлением…

Лидия добродушно пожала плечом.

— Перестройка, — сказала она.

— Правда? И люди уже не боятся нарушать закон?

— Законы коммунистов, — отрезала Лидия. — Володя не боится!

— По-моему, ты говорила, что он собирался уехать. В Австралию.

— Сначала заработать много денег. Сначала Сахалин.

— Не думаю, что ты можешь купить на Сахалине кожаное пальто. Во всяком случае, с такими глубокими карманами, — сказала Путтермессер, разливая кипяток по чашкам.

В чашки был насыпан чай, кипяток принял цвет красного дерева — племянница без труда убедила тетку отказаться от пакетиков.

— Я куплю пальто в Америке. Дам Володе.

— Ты сейчас без работы, — мягко напомнила Путтермессер.

Пили чай. Лидия извлекла из кармана нового кожаного пальто полдюжины овсяных печений, спрятанных в тот момент, когда ее увольняла Варвара. Наполнение и освобождение карманов, кажется, было семейной традицией.

— Варвара дура, — сказала Лидия. Она по-детски откусывала печенье маленькими кусочками; ноздри ее трепетали.

— А чего ты ожидала? Женщина приглашает тебя в заповедник своей души, а ты оскорбляешь всех подряд. Как ты ответила Скаю Хартстайну? Ты слышала: этих людей приглашают в Белый дом. «Шхина» становится все знаменитее и знаменитее.

— «Правда» тоже знаменитая, — сказала Лидия. — Никто не читает. Читают для смеха.

И в этот миг, когда «Правда» вместе с крошками печенья вылетела из карминного рта Лидии, Путтермессер поняла свой сон. Колючая проволока! Банальность сна. Она превратила свою квартиру в ГУЛАГ — так просто, до глупости прозрачно, у Фрейда сделалась бы зевота. Запустила этот сон речь Ская — или же Володя: потусторонний звонок с бывшей каторги, как раз когда она обливалась кровью на колючей проволоке.

— Слушай, эта твоя книжка… — сказала Путтермессер. — С толкованием снов?..

Просьба была идиотская, но она попросила: она ощущала дрожь, мистическое трясение, идущее к ней от Сахалина, — и в нем некое странное предвестие.

Она еще не видела Лидию такой оживленной. Вертя головой, как маленькое быстрое животное — пони или гиена, Лидия ринулась через баррикаду своих тюков к сонной книге, и Путтермессер подумала, что впервые нашла отклик в душе родственницы. Чем до сих пор она была для Лидии — занудой, притеснительницей? Какой же отжившей, устарелой она должна была казаться этой молодой деловитой женщине, кокетке, иностранке, красотке!

Лидия вернулась с книгой — несла ее, словно корону на бархатной подушке. Несла истово, богомольно — куда девалась пессимистка, циник? Ее оценивающие глаза сузились в узкие коричневые семечки.

— Что снилось? Я посмотрю. Я найду.

Путтермессер обвела рукой комнату.

— Колючая проволока. Кругом. На окнах, везде. Я порезалась о нее, потекла кровь. Хлынула.

Лидия думала; наклонив голову, просматривала алфавитный указатель — темы снов?

— Есть там колючая проволока?

— Нет.

— Тюрьма?

— Тюрьма не во сне. Сон здесь, в доме. — Лидия склонилась над книгой и листала ее — медленно, так что каждая страница вспыхивала белым под верхним светом. Ага, — сказала она. — Кровь.

— Что там?

— Так, кро-о-овь, — протянула Лидия. — Из чего текла кровь?

— Откуда шла кровь? — переспросила Путтермессер. — Из ноги. Из ступни. По пальцам.

— Хорошо, — сказала Лидия. — Из ноги лучше. Кровь из головы — значит, умрешь. — Она умолкла и стала читать дальше с необычайной серьезностью. — Людям снится кровь из ноги — у них святое будущее. Ты святая женщина. Ну, святая.

Путтермессер смотрела на племянницу в изумлении: куда подевалась ее ирония? Мистическое трясение, исходившее из злого Сахалина, ослабло. Племянница… что такое была ее племянница? Все дрянноватое, ломающееся от прикосновения, неисправная деталь, вдруг отказавший выключатель в гостиной, протечка в чайнике, трещина в штукатурке, опоздавший автобус — все вызывало сатирический отклик: «Прямо как у нас!» Доказательство неряшливости, испорченности вселенной. Путтермессер поняла, что такое ее родственница, — аппаратчица изъяна и порока, парши и лишая, презрения и недоверия. Прямо как у нас! То слишком подозрительна, то слишком доверчива. Скептик, слепо верящий шарлатанству.

— По-моему, — мрачно сказала Путтермессер, — было бы гораздо полезнее, если бы ты выбросила эту глупую книгу и взялась вместо нее за английскую грамматику.

Коричневые семечки Лидиных глаз округлились. Она захлопнула сонник.