Путтермессер и московская родственница - Синтия Озик

— Ну что вы, Лидия — бриллиант! Я не представляю, как мы проживем без нее. Она обогатила нашу жизнь, — сказала Варвара. — А детей просто очаровала. Она рассказывает им русские сказки… они довольно жуткие, волк всегда должен кого-то съесть, но дети их обожают. И мы с Биллом не против — это не те побоища, которыми их потчует телевидение. Это обращено к воображению, это безвредно.

И Путтермессер в кровавом театре своего воображения видела, как племянница чужими волчьими клыками отгрызает конечности у детей Варвары.

Варвара заглянула в глубину квартиры.

— Лидия дома?

— Нет, она вышла.

— Обживается в метрополисе. Это хорошо. Слушайте, — сказала Варвара. — Я хочу пригласить вас обеих на очень особенную вечеринку. Это частный вечер для сбора средств на «Шхину». Вы знаете «Шхину»?

— Это журнал. Тот, который объявляет о себе, что не имеет ничего общего с «Мадеруитом»[7], — ответила Путтермессер.

— Я рассказала Скаю о вашей племяннице, и он сказал, что она будет потрясающей приманкой. Скай — мой близкий друг. Два года назад, когда мы еще жили в Калифорнии, мы со Скаем вместе работали на проекте «Видение твоей округи». А до этого оба были в университетском совете «Процесса свободного выражения», но это было до знакомства с Биллом. А перед этим у Ская был отвратительный второй развод — фактически она выгнала его на улицу. Билл ненавидит «Свободное выражение», считает, что от него — прямая дорожка к насилию. Билл — настоящий пацифист.

Путтермессер вспомнила «Процесс свободного выражения» — модное поветрие двадцатилетней давности; оно расцвело в эпоху «стрикинга», когда голая студентка (студент) сбегала по проходу в аудитории — розовым пятном передней плоти — и проносилась по помосту. «Процесс» делал упор на «демонстрации», когда непечатное слово скандировали без перерыва в течение двух часов ровно; (излюбленными словами были «говно» и «мудак»), это называлось «нейтрализацией», и цель «людей Процесса», как окрестили их газеты, состояла в нейтрализации всех нехороших слов.

Варвара сказала:

— Вы, наверное, не участвовали в «Процессе». Другое поколение — это было после вас, да?

Но Путтермессер не интересовали поколения — этому понятию не было места в ее философии. Она считала, что люди — безразлично, какого возраста, — отличаются друг от друга темпераментом, характером, склонностями. И склонна была забывать, что она старая, пока ей кто-то не напоминал.

— Я помню их лозунг, — сказала она. — «Все станет кристально чистым».

— Верно! Правда, прекрасно? А другой на футболках: «Победа над грязью». Забавно! Один раз мы устроили двойной Процесс на дерьме. Четыре часа. Дерьмо, дерьмо, дерьмо. Но это было давно, д. р. д. — до рождения детей! Но мы принимаем ванны с детьми. Всей семьей, двое на двое, перекрестно — антигендерно.

Варвара выглядела лет на сорок с чем-то. Лицо у нее было одновременно большим и маленьким. Щеки и лоб — очень широкие, подбородок — широкий и длинный, и посреди всей этой неиспользованной площади теснились два близко расположенных глаза, маленький нос-кнопка и маленький круглый рот. Семейка Черт в большой уютной ванне. По этой наружности — а она была именно «наружностью», несколько диккенсовской, слегка архаической — трудно было догадаться, что она принадлежит идеалистке.

Скайлер Хартстайн, старый друг Варвары, наоборот, обладал именно такой головой, с какой представляешь себе социального визионера. Путтермессер случалось видеть его в телевизионных дискуссиях — длинный, прямоугольный лысоватый череп, украшенный сзади белой косичкой, а спереди (в самом деле) моноклем с кудрявой лентой. В этих дискуссиях — а они были не редки — Скайлер всегда занимал идеалистическую позицию. Прозвище «Скай»[8] возникло не как естественное сокращение имени, а как метафорический намек на безоблачную лазурь его поэтических очей. (Совсем другого цвета, чем у папы Путтермессер, с их тусклой голубизной, разбавленной печальной серостью памяти и угрызений.) Скайлер Хартстайн не ведал колебаний, сомнений, затруднений, оговорок. У него было светлое, жизнерадостное лицо и полная убежденность социального мыслителя. На шее у него висела золотая цепочка с двумя буквами иврита, означавшими «жизнь». Он был известен своей набожностью и в субботу утром его можно было увидеть в белой бархатной кипе, пришпиленной при помощи заколки к верхней части косички.

Убежденный социалист, Скай Хартстайн был, однако, неуемным предпринимателем. Журнал, основанный им, жил вот уже два года. Название его, знакомое Блейку, Мильтону, Сведенборгу и теософам, родилось из еврейской мистики: оно означало сияние Б-жественного Присутствия, а в каббалистическом смысле — женский аспект Б-га. Оно работало на рьяных феминисток; нравилось католикам (напоминало о Марии); буддисты ничего против него не имели, а кришнаиты были очарованы. Шхина! Его даже можно найти в словаре. И все же журнал хвалили больше за то, как он себя заявлял, чем за его содержание — смесь глобального утопизма и сильной радости за себя (по-видимому, они полностью совпадали). У Ская Хартстайна были в журнале собственные страницы, на них он печатал свою поэзию. Знаменитую рекламную кампанию в начале «Шхины» Хартстайн разработал сам; лозунг ее был: «Политика против мадеруита» — «Мадеруит» был серьезный старый журнал, исповедовавший рационалистическую идеологию, осторожный либерализм и абсолютное неприятие косичек. Но война между «Шхиной» и «Мадеруитом» была односторонней: «Мадеруит» вел себя индифферентно. Это был только слух, что «Мадеруит» упорно отказывался печатать стихи Хартстайна: «Мадеруит» вообще не печатал стихов. Мстительность Ская и его «Шхины» имела более земную и более важную подоплеку, чем пренебрежение современной поэзией. Скай Хартстайн был убежден, что в политическом смысле врагов нигде нет, кроме как в твоей собственной груди. В выпускных данных «Шхины» на фоне голубиного крыла красовался лозунг: «Вражда — иллюзия». «Только орала!» — кричал бланк подписки.

Путтермессер все это знала, потому что подписалась на «Шхину» в первый год, но продолжать не стала. Она была запойной читательницей журналов. Она читала «Таймс литерари саплмент», «Нью-Йорк ревью оф букс», «Нью-Йоркер», «Атлантик», «Мадеруит», «Харперс», «Комментари», «Салмаганди», «Саут-уэст ревью», «Партизан ревью» и «Нью Крайтирион». «Нэйшн» она не читала — смысла не было, больше ста лет прошло с тех пор, как туда писал Генри Джеймс. С «Шхиной» она рассталась отчасти потому, что была равнодушна к стихам Ская Хартстайна — коротеньким ободряющим телеграммам из очень коротких строчек, — но главным образом потому, что сияние Б-жественного Присутствия, настойчиво обозначаемое из месяца в месяц, стало тускнеть. Кроме того, она не могла не заметить, что не все еще мечи перекованы на орала. Скай Хартстайн имел привычку принимать желаемое за действительное, и даже желаемое представлялось ей невероятным. В собственных колонках светской хроники он давал личное брачное объявление, а позиция «Шхины» между тем оставалась туманной, мутной, газообразной — все это выдавалось за «дух», а иногда за «гнев». Открывая журнал, ты заранее знала, что найдешь там противную злость чистых сердцем.

Единственное, что удивило Путтермессер, — что нанимательница Лидии оказалась старым товарищем Ская Хартстайна.

— Подождите, вот вы с ним познакомитесь, — ворковала Варвара. — У него такой ум.

— Но зачем он хочет познакомиться с Лидией?

— Да бросьте, — сказала Варвара. — Разве это не очевидно?

Лидия вернулась через несколько часов и не одна: она вела за руку высокого молодого человека.

— Петр, — представила его она.

— Привет, — сказал молодой человек и протянул руку. — Я Пит. Питер Робинсон, мэм. Я администратор магазина спорттоваров «Албимарл» — знаете нас? На Третьей авеню? Угол Третьей и Девяносто четвертой улицы?

— Петр, — повторила Лидия. — У него чистые глаза.

Правда; Лидия попала в точку. Это были невинные глаза, бесхитростные, не замутненные мыслью. Пит Робинсон — Петр — объяснил, что он из Северной Дакоты и лучше знаком с лесами и фермами, чем с мостовыми Нью-Йорка. В городе он меньше трех месяцев — переведен из филиала в Сиэтле… А люди! Какое разнообразие! У них в Дакоте и даже в таком городе, как Сиэтл, разве встретишь когда-нибудь такого человека, как Лидия!

Втроем уселись за стол в кухне. На Петре был свитер с вырезом и под свитером клетчатая рубашка. У него был широкий белый лоб, узкая прядь блестящих волос болталась впереди, как болтливый язык. Он выглядел таким же очищенным, отсортированным — и упрощенным, — как фигура на афише. И Робинсон! Путтермессер подумала о находчивости Крузо; подумала о радиопередачах своего детства «Джек Армстронг, Настоящий американский мальчик!» Не успела оглянуться, как ее племянница подцепила прототипа.