Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер

Просто переведен в другой полк! Армейский офицер. И теперь в отпуску.

— Смотри, как глядит на тебя великий князь!..

Лермонтов поднял голову. На той стороне зала, в окружении светской публики и с двумя адъютантами стояли великий князь Михаил, фельдцехмейстер и начальник гвардии. Его отношение к Лермонтову несколько раз меняло знак. Из доброго на насмешливое, а после — раздраженное и злое. В данном случае он взирал на него, мягко сказать, без особой приязни.

К счастью, рядом с ним была его жена — великая княгиня Элен. Она улыбнулась Лермонтову. И даже сделала какой-то приветный знак рукой…

Эту женщину не любили при дворе. Да и в свете она не была любимицей. Но она была другом Жуковского и Софи Карамзиной и очень начитанной дамой. И поэты посвящали ей стихи и дорожили ее вниманием. К счастью, муж обожал ее.

— Тебя могут арестовать!

— За что? Помилуй Бог!

Проходивший мимо в тот момент хозяин дома, Иван Илларионович Воронцов, услышал и бросил успокоительно:

— У меня не арестуют!.. — Его колбасные длинные баки качнулись убежденно.

— А что ты? — спросил Лермонтов Соллогуба, переводя разговор.

— Да вот! Женился, ты слышал… Не одобряешь, конечно?

— Почему? Раньше или позже эту глупость делают все. Боюсь, я тоже не буду исключением. Ты позабыл, это еще при мне было.

— Но только помолвка!

— А что изменилось? Софи Виельгорская?..

— Теперь Соллогуб. А кто мог быть еще?

— Поздравляю. Прелестное существо!

— Но учти, я ревнив!..

— Не беспокойся! Мы в этом сродни! Если сумеешь удержать… Я хотел с тобой поговорить. Но это как-нибудь потом… — добавил Лермонтов.

— О чем?

— М-м… разумеется, не о моей женитьбе. Да и не о твоей.

— Так о чем же тогда? — улыбнулся Соллогуб.

— Ну, хотя бы о журнале, который мы собирались с тобой выпускать.

— Но ты, я слышал, только в отпуске?

— Отпуск может продлиться.

— Тогда конечно. Готов. Ты пишешь что-нибудь?

— Сам не знаю. Пишу? Не пишу? Воюю — это правда!

— Успешно? А стихи?..

— И стихи. Немного…

— Разве — это не писанье?

— «Писать стишки — еще не значит проходить великое поприще!..» Слышал, должно быть?

— Да. Кто-то сказал после смерти Александра Сергеича!.. По поводу статьи в «Русском инвалиде».

— В «Прибавлениях». Один князь пересказал слова одного графа.[2] То-то. Если про Пушкина говорили такое — чего ждать нам с тобой?..

Расстались на сем. Наверное, Соллогуб пошел ухаживать за женой. Можно посочувствовать! Впрочем, его жена прелестна. Недостижима — вот беда! Хотя беда не моя!

Где-то в половине девятого прибыли государь с государыней. Присутствующие образовали полукольцо — и все обратились лицами ко входу. Николай  I вошел своей известной походкой — слишком твердой, чтоб казаться природной.

Он обвел взглядом гостей — мир, которым правил, — подчеркнул это взглядом; непонятно как, но было очень явственно именно это, и все ощутили эту власть. Лермонтову показалось даже, что государь окинул беглым взглядом и его неказистую армейскую фигуру.

Начались танцы, и он остался в стороне. Он не любил танцев — то есть любил, но не всегда: шел танцевать лишь тогда, когда надо было кому-то уделить внимание.

Прошел мимо Воронцов и сказал также на ходу:

— Кажется, вас совсем расстроили! Не бойтесь! Здесь вам рады.

Хотя бы это!.. Потом из толпы танцующих вынырнул Трубецкой Александр:

— Лермонтов! А я тебя не сразу узнал!..

— Ничего. Я сам себя не всегда узнаю`.

— И как ты себя чувствуешь здесь?

— Ужасно! Привык видеть воюющую армию. Но видеть танцующую…

— Ты слишком строг к нам. Впрочем… Так думают почти все, кто приезжает с Кавказа… Мой братец думает так же. Он теперь — там, у вас.

— Ты хотел спросить — видел ли я его? Видел. Он ранен, но жив.

— Я знаю. Ты — странный сегодня!..

— Почему только сегодня?..

Пушкин ругал свет на чем свет стоит, но любил его и был человек светский. Лермонтов ненавидел свет, но не мог без него обойтись. И презирал себя за это. Вот такая разница!

Показалась та самая Александрин. Хозяйка дома. Вышла из танца, обмахиваясь веером. И ради него бросила круг поклонников.

— Лермонтов!

Он быстро подошел. Он сердился на нее за Алексиса. Но это не мешало ей быть обворожительной. Едва ли не самой очаровательной в зале. Такая может всё позволить себе. Ей-ей!.. И когда она умрет, всё равно ее будут помнить такой. Он улыбнулся. Кажется, впервые за вечер. Она сказала:

— Ой, нет! Вы мне не нравитесь сегодня!

— Я спросил бы о причине! Но я, к сожалению, давно знаю ответ! — сказал он.

— Нет-нет, не потому! Вы худо скрываете, что вам здесь нехорошо!

— Что мне остается? Похвалить вашу проницательность?

— В какой-то мере да! — и взяла его под руку. — Вы считаете меня легкомысленной, я знаю. Но всё ж… Я не так легкомысленна, как мой муж. Можно, я вас провожу через внутренние комнаты? — и стала выводить его из зала.

— Зачем? — удивился он, подчиняясь.

— На вас плохо смотрят некоторые! Я боюсь за вас!..

— Кто смотрит? — спросил он растерянно.

— Те, кто властен над нами, грешными. Мне что-то не понравилось, не могу сказать что. Но я боюсь.

Они прошли длинной анфиладой личных графских покоев. Он не удержался, разумеется…

— Ого! — бросил насмешливо и словно удивленно. — А что скажет мой друг Алексис, если узнает, что я побывал почти в святая святых? Возле самой спальни королевы?

— То же, что говорит всегда: что я плохо себя веду. Для семейной женщины, имеющей к тому же в друзьях одного из самых заметных в свете поклонников…

Нет, правда, она была непостижима. Оттого и недостижима!

Через внутренние покои они спустились по другой лестнице.

— Сейчас я кликну слугу вызвать вам карету!

— Я могу пройтись пешком!

— Нет-нет! — сказала какая-то дама, отделяясь от стены. Она тоже вышла, кажется, чрез внутренние покои, была здесь своей. — Оставьте его мне. Я отвезу его.

— Как кстати! Тогда я вас покидаю, — сказала графиня Лермонтову. — Но оставляю в прелестных руках. — И расцеловалась с женщиной.

— Вы меня не узнаёте? — спросила дама.

Юность — даже самое начало ее… Женская прелесть и зависть к тем счастливцам, кто уже может ухаживать откровенно за этим чудом. Кто-то может объясняться в любви. А он еще мал, еще незаметен. Она была старше его ненамного.

— Не узнаю. Нет. Да! Додо Сушкова!..

— Евдокия Ростопчина.

— Конечно, позабыл! Вы замужем и счастливы!

— Я замужем и несчастна. Мы с графом разъехались. Во всяком случае живем в разных городах.

— Я никому не скажу, не бойтесь!

— Не стоит бояться. Это все знают.

— Так, значит, у