Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер

мыслью он садился в почтовую карету в Ставрополе, домчался до Воронежа, с ней же пересел в сани (хотя дорога уже начинала подтекать) и въезжал в заснеженный Петербург в начале февраля 1841-го. Мертвый чеченец у дороги, привалившийся к камню, был одной из граней этой мысли. Другой гранью был Лихарев. Он и тот чеченец с бородкой, почти детской, вздернутой в небо.

В таком настроении, более чем мрачном, он отправился на Гагаринскую к Карамзиным, пешком. Благо было недалеко.

Софи Карамзина, старшая дочь историка, мало что обрадовалась его появлению — была просто счастлива. Наверное, любила его. Наверное, он это знал. Но она была старше на двенадцать лет. А заносчивый Лермонтов думал однозначно: «В тридцать два года считать себя еще способной возбуждать страсти!» (как-то воскликнул он по сходному поводу). Так что… Он предложил ей дружбу, как стали говорить через век. Она подарок приняла. Друг был верный. Они с удовольствием свершали конные прогулки вместе. Наездник она отличный.

Он поцеловал ей руку и, подумав, поцеловал другую.

— Я счастлива, что вы здесь! — сказала она.

— Я сам счастлив!

— Вы уже насовсем к нам?

— Нет, вряд ли!.. Судя по всему…

— Вы почитаете сегодня стихи?

— Лучше в другой раз, — сказал он, — не обидитесь? В другой раз!..

В гостиной оказалась, кстати, Ростопчина, — он не знал, что она тоже бывает в этом доме. Ах да, раньше она жила в Москве! Он ей поклонился издали — любезно, но отчужденно. Она была занята каким-то знакомым. Могла бы и подойти! Он сам нашел какой-то угол и забрался в него, бирюком. Такое с ним бывало.

Подошел сияющий — одни духи и блеск — Соллогуб.

— Ну что? Поговорим о журнале?

— Нет. У меня сегодня не журнальное настроение. Даже не альманашное!.. А почему ты без жены?

— Я не всегда беру ее на литературные вечера. То есть она не всегда присоединяется ко мне. К тому ж… она себя чувствует неважно.

— Ей мой привет и сожаления! А что — разве тут нынче литературный вечер?..

— У Софи Карамзиной обычно так. Разве не помнишь? Но ты давно не был… Ты прочтешь нам что-нибудь?

— Нет… Я и хозяйке сказал нет! Она не обиделась.

— Ты вправе… Но здесь это теперь часто. Как-никак это дом Карамзина! И конечно, литературный салон, — сказано было несколько возвышенно.

— Прости, я забыл! Приятно наблюдать в нашем поколении такой пиетет к старшим!

— Ты разве не испытываешь его?

— А как же! Испытываю. Но я могу им дать фору вперед. Как в шахматах! Или сеанс одновременной игры…

— Даже Пушкину?..

Лермонтов пожал плечами и не удостоил ответом.

— А ты наглец!.. — сказал Соллогуб с тайной завистью.

Теперь вот и Соллогуб женился. На той, кого охаживал несколько лет и кого безумно ревновал к Лермонтову. Средняя дочь Виельгорского, «Как небеса, твой взор блистает — небесной чистотой…» Все повторяли: «Ангел, ангел…» Софи в самом деле была необычное существо. (Гоголь — и тот заметил, а уж до чего ханжа!) Сам голос ее покорял небесной чистотой (по мнению Гоголя; может, правда?).

В ответ на их с Соллогубом вечные насмешки над светом — «В свете всегда душно!..» и прочее — она как-то возразила: — Да нам-то что за дело! Если женщины румянятся, тем хуже для них. Если мужчины низки — для них стыднее! И почему искать в людях одно дурное? В обществе, я уверена, пороки общие!

Она была тогда еще совсем юной.

Соллогуб вставил это речение потом, слово в слово, в свою «повесть в двух танцах» об их с Лермонтовым соперничестве — «Большой свет». Там Лермонтов (правда, не совсем Лермонтов) выведен под именем Леонина, а сам автор князем Щетининым (тоже не совсем Соллогуб — и князь вместо графа). Барышню в повести звали Наденька (Надин).

Жесткий Лермонтов сделал вид, что не обиделся на повесть. Даже Белинскому расхваливал ее. Что он думал о ней, и сейчас никто не знает. Только не терпел, когда списывают живую жизнь впрямую, вовсе не изменяя ее. Хотя сам пользовался часто этой жизнью как материалом. Но аккуратно, никто не скажет. Аккуратно. Бог с ним! Каждый пишет как умеет и как дано. Повесть вышла из печати несколько неловко по времени для Соллогуба — как раз когда его «Леонин» был заперт в Ордонанс-гаузе за дуэль с Бараном. И уже там узнал об их помолвке с «Надиной» (Софи). В финале назревает дуэль двух соперников, и незадачливому Леонину друг его Сафьев дает совет:

«— Ну, душа моя, жаль мне тебя. Но дело это конченое! Она будет любить не тебя, которого она не знает, а Щетинина, за которого она боится, и потом, душа моя, Щетинин князь, человек светский, богат, хорош и влюбленный, а ты что? Поезжай на Кавказ!..» Он и поехал.

Вышло так, будто Соллогуб — коллега по перу — знал заранее, какова будет высочайшая конфирмация по делу Лермонтова о дуэли с де Барантом. Но, честно говоря… Михаил вовсе не ухаживал за Софьей Виельгорской — просто любовался ею… И со смешанным чувством восторга и сострадания наблюдал ее. «Небесное существо»! Да! Но что станется с ней на светских паркетах? «После и она будет, как все… а теперь еще нет» (так было в повести).

Позже Лермонтов всё же сошелся за столом с Ростопчиной.

— Вы сказали, вам нравятся мои стихи. Какие? — спросила она насмешливо и строго. Хоть, верно, не без волненья.

Он с ходу назвал два-три стихотворения. Притом не по названиям, а по первым строчкам…

— Подготовились уже? — улыбнулась она.

— А как же! — и впервые за этот вечер улыбнулся сам. — Вы мне нравитесь!..

Он уж вовсе не представлял себе, что сталось теперь со старой его знакомой Додо Сушковой, ныне графиней Ростопчиной, на светских паркетах. Когда-то она была мила. Но на всякий случай сказал ей: «Вы мне нравитесь!»

— Злится за кузину! — подумал он в прошлую встречу, расставаясь с графиней у ее дома.

VII

Москва, Молчановка, Большаково, Средниково… названия отскакивали от души, как былые страдания, которые теперь, право, смешны. Ну кто не знает, что барышни вырастают раньше нас и им нравятся молодые люди постарше? И кому нужен был низкорослый мальчик с огромным томом Байрона под мышкой, что мнит себя взрослым лишь потому, что пишет неплохие стихи?..

Додо Сушкову, ныне Ростопчину, он знал со своих пятнадцати примерно. Она тоже нравилась ему в те благословенные времена, когда нам решительно все нравятся. Но она была старше на три года. Это был