Эксперимент - Николай Амосов

Все это в полной мере относится и ко мне. Я находился в очень узком мире, когда 26 мая часов в 11 вечера мы достигли цели, городка Бад-Ойнхаузен. Он совсем маленький, с одно— и двухэтажными домами. Да, маленький — но 4000 операций в год на открытом сердце!..

Медсестра уложила меня в постель. Поспать бы после дороги. Но пришла врач, и начались расспросы о моей болезни. Катя отлично говорит по-английски, чуть-чуть — по-немецки. У Толи хуже английский, но лучше немецкий. Обо мне речи нет — читаю по-английски, могу мысленно сконструировать фразу, но — ни понять речь, ни произнести…

Дома я заготовил выписку из истории болезни, с анализами, ее перевели на английский, но врач не стала в нее вникать, а спрашивала по своему вопроснику — не очень много, но все важное.

Вся среда прошла в обследованиях. Понял, что значит немецкая организация. Здание клиники двухэтажное, не так, чтобы очень большое. Меня возили на коляске — с поворотами, с подъемами на лифтах… Смотрел по сторонам: на стенах современные картины, очень хорошие. Кабинеты с аппаратурой — небольшие. Сами аппараты не поражают, подобное есть и у нас, только похуже.

Зато поражает персонал. Все или идут быстрыми шагами или что-то делают. Не сидят и не болтают. Для каждого больного — свой порядок следования по кабинетам. Расчет по минутам.

Меня возили по кабинетам до и после обеда. Схема обследования примерно такая же, как и у нас, но здесь немного шире и несомненно — тщательнее. Но у нас на это уходит неделя или больше, а здесь — один день.

Странное равнодушие не покидало…

Обследование выявило очень тяжелое поражение сердца: миокарда коронаров, особенно — аортального клапана. Катя боялась, что мне из-за этого откажут в операции.

Вопрос об операции меня тоже беспокоил, но как-то глухо. Риска я не боялся: лучше умереть здесь, чем тяжко угасать дома от одышки. Этот вопрос я рассматривал применительно к страданиям жены Лиды и Кати: пусть лучше привезут в гробу. У них тогда не будет времени для переживаний.

Катя от меня не отходила, показывая образец дочерней любви, организованности и… силы. Мне было ясно, что именно ее энергии я обязан выпавшему шансу на спасение.

…Четверг предполагался спокойным. Дело за профессором Кёрфером: он вернется из поездки к пятнице. Врачи приходили, смотрели, я лежал в постели и тяжело дышал с кислородом. Около полудня Катя сообщила, что врачи находят мое состояние угрожающим жизни. Ждать еще сутки — опасно. Спрашивают: не возражаю ли я, чтобы экстренно прооперировал ближайший заместитель Кёрфера.

Начали готовить к срочной операции. Ввели лекарства.

На каждом столе хирург делает три операции в день, они заранее расписаны. Для меня место нашли в третью очередь, это примерно в 3–4 часа. Но вот уже и семь вечера, а меня не берут. Я лежу в забытьи, но мои сопровождающие беспокоятся. Разбудили меня: пришел доктор и сообщил, что в ходе дневных операций возникли осложнения и операции затягиваются. Конечно, здесь оперируют круглые сутки. Однако им не хотелось бы после этих дневных осложнений… Не лучше ли все же подождать до утра, когда приедет шеф? За мной будут тщательно смотреть, а операцию при необходимости можно начать в любой час…

Мне было все равно.

Утром в 7 часов в сопровождении свиты пришел Кёрфер.

У меня нет таланта подобрать слова, чтобы они соответствовали мощи этого человека. Одно скажу: вот таким должен быть хирург! Крупный мужчина средних лет с оптимизмом на лице, крепким рукопожатием, бодрыми, убеждающими словами и тоном.

Коротко обсудили вопрос о типе клапана: механический (пластинка из специального сплава) или биологический — из живой ткани. У меня против последних было старое, двадцатилетней давности предубеждение (пробовали — неудачно), но Кёрфер легко меня переубедил:

— Теперь другие клапаны! Пять лет стопроцентной гарантии и еще сколько-то лет дольше этого срока. Всем пожилым людям вшиваем биологические протезы.

— Значит, так и мне… Мелькнула мысль: «Пять лет… Зачем они тебе? Клапан старость не остановит…» Но умирание может облегчить!

…Об операции ничего не помню. Один укол — провалился и проснулся, когда Толя окликнул:

— Уже все сделано!

— Не может быть!

Я и теперь не вспомню: удалена ли была уже трубка из трахеи? Наверное, удалена, потому что уже говорил и не помню дыхания через трубку и саму процедуру удаления. Как хирург, я не переставал удивляться: какой класс!

Потом мне Толя рассказал об операции — он ассистировал, все видел и многое щупал руками. Оперировали три часа, заменили аортальный клапан, он был в ужасном состоянии — исковерканный отложениями кальция костной плотности, со сложным отверстием.

Не посмел спросить, что влияло на прогрессирование порока: от нагрузок? От основного воспалительного процесса? Ах, какая разница! Продолжение эксперимента придется планировать заново… Вот только зачем? Старикам после восьмидесяти он явно не нужен, а уж после восьмидесяти пяти… О Боге нужно думать! Но, увы! Бога в душе все равно не нашел…

Кёрфер зашел в палату в тот же вечер: все так же излучающий оптимизм и уверенность. Не помню его слов, но отвечать на них можно было только одно:

— Все в порядке! Спасибо!

Меня поместили в реанимацию, в двухместную палату, как всех.

Боже мой! Сколькими проводами и трубочками было опутано мое тело. Не буду перечислять, да и многих не помню.

Мысли были замкнуты пределами «первого мира» — ощущениями тела и людьми, что двигались перед глазами. Главная забота — помочиться в «утку», выбрать позу, чтобы меньше болело, впрочем — вполне терпимо… Но дышать стало легче, чем дома, а стенокардия исчезла совершенно.

Чувство равнодушия к жизни не покидало меня, и профессиональные интересы «третьего круга» не возникали…

Кёрфер делал обход каждый день и в полном смысле слова излучал уверенность. Я сравнивал его с самим собой в прошлом. «Нет, Амосов, тебе до него было далеко…» Я привык оценивать и уважать хирургов исключительно по числу операций и результатам.

Как коллегу меня держали в палате интенсивного наблюдения на день дольше. Потом перевели в отделение с менее строгим режимом. Вот в нем и разыгралась драма страдания в моем «первом (телесном) мире», самая сильная за всю мою жизнь.

У меня нет таланта описывать страдания. Поэтому я лишь перечислю факты. При всем моем глубочайшем уважении к клинике, они все же допустили ошибку: рано удалили катетер и не проверили потом, работает ли мочевой пузырь. А он работал очень плохо, совсем потерял способность опорожняться, переполнился свыше меры, предъявлял свои жестокие требования — и все без результата. Каждые 5-10 минут нужно проситься в уборную, чтобы кто-то отключал провода и тянул монитор, поддерживал меня самого. А рези внизу живота нестерпимые… Не испытавшему не понять.

На третий день мучений, когда не удалось вызвать сестру и не было Кати, я встал, схватил с полки монитор и двинулся… Уже не знаю, что я хотел, но потерял сознание и очнулся уже на кровати, когда вокруг хлопотали сестры. Получил множественные ушибы, огромный кровоподтек вокруг глаза, травму бедра, которая отозвалась спустя две недели…

Я уже не мог вставать на каждый позыв, и мне привязали… смешно сказать: памперс! И тут — похвастаю! Я наконец догадался пощупать свой живот — и все стало ясно. (Амосов! Не обвиняй других в незнании или невнимании! Ты, академик-хирург, должен был определить все в самом начале и попросить поставить катетер! Нет, ты по-глупому терпел три дня. Идиот).

Катя вызвала врача. Дежурный пытался поставить катетер, неудачно, еще несколько часов страданий, пока пришел консультант-уролог. Запомнился: бравый мужчина с волевым лицом. Не снимая спортивной куртки, пощупал живот.

Расстегнул сумку, достал катетер в стерильной упаковке, ловко надел резиновые перчатки… Я оглянуться не успел, как уже все было сделано.

С этого момента жизнь повернулась ко мне другим лицом. Единственное желание — «умереть немедленно»… нет, не исчезло, но как-то поблекло. Да, умереть, но можно еще и подождать, посмотреть, как будет работать отремонтированное сердце. Один из врачей сказал Кате, что реабилитация длится от трех до шести месяцев. А тут еще перспектива операции на простате… Именно от нее возникло осложнение с пузырем. Нет, будущее печально… Но уж очень неприятно было умирать, задыхаясь. Этого-то, может быть, теперь не будет.

Кёрфер заходил почти каждый день, ободрял. Понемножку «второй и третий миры» входили в круг внимания и мыслей. Стал интересоваться окружающими, организацией работы. Это второе после реанимации отделение не было столь привилегированным, но обслуживание все равно было отличным. Вся организация рассчитана на несколько дней перед выпиской: домой или в реабилитационный центр, развернутый в городе. Там с выздоравливающими много занимались.