Прегрешение - Вернер Хайдучек

Элизабет тоже собралась и поехала в Берлин. В деревне это вызвало всеобщее удивление, потому что одна Элизабет никогда и никуда не уезжала, ее утомлял даже уличный шум в окружном центре. Но Элизабет заявила, что ей нужны новые гардины и еще пальто, а в Берлине выбор больше, чем в их деревенском магазине или даже в Лейпциге. Это казалось убедительным.

«Три моих женщины», — частенько говаривал Ханс, Эти слова должны были звучать шутливо, их все и принимали как шутку. Теперь он так почти не говорил. С тех пор как его ввели в состав редколлегии, на него навалилась гора работы, в которой было немало однообразия и рутины. Ханс теперь спал мало, плохо и был вечно раздражен.

«Три моих женщины».

В столовой к нему подсел редактор сельскохозяйственного отдела и между шницелем и компотом из груш с ухмылкой обронил:

— Твоя сестра и Роланд Хербот... На химкомбинате поговаривают, будто у них интрижка.

Ханс не мог бы себе объяснить, почему именно слово «интрижка» так его возмутило. Может, и не само слово, а ухмылочка собеседника. Тот, судя по всему, ждал резкой отповеди, но Ханс поклонился кому-то за соседним столиком и ушел, словно ничего не слышал. «Меня это больше не занимает, — подумал он. — Разве я сторож сестре моей? Пуповина давно оборвана». Потом он все-таки поехал в общежитие, не столько из-за Маши, сколько из-за матери, потому что мать это заденет всего больнее. Малышечка ее, Маша, — и вдруг такое.

Вообще, по мнению Ханса, мать как-то странно изменилась за последнее время. В гости к ним она почти перестала ездить. Нескладно вышло, что в рождество он понадеялся на Машу, а Маша на него. Ну, а как он должен был поступить? Пабло проплакал две ночи напролет, температура не падала. Спать невозможно, а работа в редакции должна идти своим чередом. Конечно же, он подумал о том, чтобы пригласить мать на праздники в город, но квартира у них маленькая, а Регина вымоталась не меньше, чем он. И опять не обошлось бы без ссоры из-за какого-нибудь пустяка. Подходить к мальчику никому не разрешалось. У Регины были свои представления о браке, семье и воспитании. Двенадцать лет — в детском доме. Отец неизвестно где. Отца она даже не знала. А мать в один прекрасный день с каким-то типом махнула в Кёльн. Соседку она попросила взять девочку к себе на ночь. Да так и не вернулась. Большая жизнь поглотила ее. Поэтому Пабло должен был теперь вдвойне получить то, чего Регина не добрала. Он, Ханс, понимал свою жену и ее мечты о собственном Святом семействе. Вот только жизнь не укладывалась в заданные рамки, то одно мешало, то другое.

«Три моих женщины».

Он отправился сразу же после работы. Маша обрадовалась его приезду. Они пошли в ресторанчик на углу, пили там пиво и ели жареную колбасу.

— Привет, старик, — сказала Маша, и Ханс подумал: «Неплохая получилась девочка, но дай срок — и Хербот выжмет тебя как лимон. Полгода, от силы год — и с него хватит. Видел я таких субчиков».

Он не знал, с чего начать, но Маша невольно пришла ему на выручку:

— Мать стала какая-то странная в последнее время.

— Как это странная?

— Просто странная, и все.

— А ты когда была дома последний раз?

— Я теперь не так часто там бываю.

— Это почему же?

— Просто потому, что я не так часто там бываю.

Здесь наконец Ханс понял, что и он не может отрешиться от своего прошлого, как Регина — от своего. Во все времена он был «большой», а Маша — «маленькая». Она повсюду таскалась за ним, в погреб, на футбол, в кино. Ему приходилось забирать ее из садика. Ему приходилось помогать ей готовить уроки. А если они ссорились, ему говорили: «ты же умней».

Порой, когда мать не видела, он поколачивал Машу, просто так, без повода, а потом снова сажал ее к себе на плечи или на раму велосипеда. «Теперь, когда не стало отца, ты единственный мужчина в семье». Сотни раз приходилось ему слышать эти слова из уст матери. Страшные слова, они украли у него детство. Он и сейчас слышал их порой во сне: «Теперь, когда не стало отца...»

Но когда-то надо этому положить конец, подумал он, и хотя собирался спокойно все обговорить, — разве я сторож сестре своей? — не удержался и закричал:

— Ты, собственно, с кем путаешься — с болгарином, с Херботом или с обоими сразу?

Итак, слова были сказаны, и он не собирался заглаживать свою грубость, тем более что был почти уверен: существует несомненная связь между поведением сестры и странностями матери. Туфли цвета морской волны, покупка гардин в Берлине. Вообще-то ничего такого из ряда вон в этом нет, но для матери, которая трижды покрутит в руках каждый грош, прежде чем его потратить...

Маша промолчала, и Ханс от этого еще больше завелся.

— Человек выстроил дом, вошел в окружную инспекцию и еще в десять других комиссий. Не бывает, чтоб на комбинат приехал министр и не захотел ознакомиться с его заводом. Уж не думаешь ли ты всерьез...

И тут Маша поглядела на него, правый глаз у нее чуть-чуть косил, улыбнулась и сказала:

— Мастер Антон.

Сказала и попала в точку. Она знала, что нельзя уязвить брата больше, чем намекнув на его мелкобуржуазную ограниченность. «Мария Магдалина» Хеббеля, «падшая девушка» и «добродетельный» мастер Антон. Маша не много запомнила из школьных уроков литературы, а вот это запомнила. Может, она несправедлива по отношению к Хансу. Но она и не хотела быть сейчас справедливой и уравновешенной. «Взгляни на себя объективно. Уж не надеешься ли ты...» А она сделала свой выбор, и она надеялась, господи, она именно надеялась...

Больше Хансу с Машей говорить было не о чем. Каждый молча допил свое пиво. Когда Ханс уже ехал домой, ему снова вспомнились эти трижды проклятые слова: «Теперь, когда не стало отца...» Он подумал, что готов сжечь за собой все мосты. Стать корреспондентом в Швеции или где-нибудь еще. Ему все равно. Только бы вырваться отсюда, только бы вырваться...

Неожиданную страсть Элизабет к путешествиям Раймельт воспринял как дурацкую прихоть. Но снабдил ее всеми наличными рекомендациями: Дворец республики, смена караула, купол телебашни. Элизабет посмеивалась над его стараниями и обещала ничего не забыть.

Накануне отъезда она легла рано, но уснуть не могла и окончательно поднялась уже среди ночи. Она выпила кофе, поделала кое-что по дому, а потом вдруг выяснилось, что времени у нее в обрез. Она боялась опоздать на поезд, припустила бегом, вспотела, остановилась, перевела дух. Совсем баба спятила, подумала она про себя. Было холодно, ясный месяц сиял на небе.

Элизабет Бош договорилась с Якобом на одиннадцать, в Оперном кафе. Место встречи выбирала она. Кафе она запомнила после автобусной экскурсии, которую организовало их товарищество. Ален был готов приехать и в деревню, но ее это не устраивало. Дети, и люди, и разговоры — уж лучше тогда Берлин. Не обязательно докладывать всем и каждому, что с тобой произошло. К тому же, ничего и не произошло. Гамбуржец написал ей, она ответила. Потом он подарил ей цепочку и жакет из исландской шерсти. Ей не так уж были нужны эти подарки, но приятно было сознавать, что где-то есть человек, который думает о ней, пишет ей, вот подарил цепочку. Все равно скоро все кончится. Он там, она здесь — тут не наездишься. Она невольно улыбнулась, вспомнив, какие он подбирает слова для своих писем: «От новой встречи я стал бы очень счастлив», «Я хочу, чтоб у тебя все всегда было хорошо».

Забавный тип. Чайки бывают черные, бывают красные и синие, а бывают большие, как канюк. Потом он поднимает руку, словно хочет показать, какое море большое, и при этом она замечает, что у него на руке не хватает двух пальцев: ящик сорвался и придавил, как он ей позже объяснит.

Элизабет подождала еще час. Она не хотела появляться в кафе раньше условленного срока, а уж тем более раньше, чем он. Не то он еще подумает, что она из тех, кому невтерпеж. Она пробежалась вверх по улице, вниз по улице, потом проделала тот же путь еще раз. А там и время подошло.

Якоб Ален второй раз видел один и тот же сон: на него падает облако, и ему нечем дышать. Это знамение являлось ему всякий раз, когда ответ из деревни запаздывал.

Теперь он сидел в Оперном кафе и вытирал потные руки о штаны. Он выбрал особняком стоящий столик в оконной нише. А брату соврал, впрочем, как и Элизабет Бош — бургомистру.

«Чего тебе там понадобилось?»

«Вообще-то ничего. Просто так. Американцы едут, французы едут, а чем я хуже?»

Брат Алена торговал автопокрышками, вел и другие дела. Сразу после смерти Греты он предложил Якобу съезжаться с ними. За участок на берегу Эльбы можно выручить изрядную сумму, а потом он сумеет вложить деньги так, чтобы сумма эта за короткое время утроилась. Но Якоб ему ответил: «Старые деревья не пересаживают» — и брат не стал настаивать.

Из дому Якоб вышел загодя, чтобы не опоздать: он боялся застрять на пограничном пункте. Объяснения о целях визита он уже заготовил: новые районы города, советский мемориал, музей Пергамон. Но пограничник только и поглядел что на визу. А когда он спросил, не знают ли они, где находится Оперное кафе, пограничник ответил: «Где ж ему быть? Возле Оперы». И то сказать, вопрос был глупый. Но дорогу он нашел сам, и очень быстро.