Прегрешение - Вернер Хайдучек

Оставшись одна, она еще раз зажгла свечи на елке и дождалась, пока они сами собой погаснут. Она легла в постель, но сон не шел, тогда она снова встала, перечла оба письма от Алена и достала фотографии, которые недавно сделала. Теперь они не показались Элизабет такими уж неудачными. Почему бы, в конце концов, и не послать человеку снимок, раз он просит, подумала она, выбрала из фотографий самую подходящую и написала на обратной стороне: «К рождеству от Элизабет Бош». Но она не хотела действовать опрометчиво и сочла разумным сперва дождаться следующего дня. Если она до утра не передумает, значит, можно отправлять. Так она и сделала.

Для Якоба Алена один день был похож на другой. Рождество, и пасха, и Первое мая приходили, потом уходили, а мир оставался таким, как есть, и лучше для него не становился. Боцман с польского фрахтера пригласил его на рождество к себе в каюту. Пили виски, сперва одну бутылку, потом другую, один говорил по-польски, другой по-немецки, но их это не смущало. Время от времени они бросались друг другу на шею, как и положено в такой день. Христос родился для немцев, и для поляков, и для евреев, для пьяниц и для трезвенников. Любите друг друга и приносите дары. Аллилуйя, мир на земле. Потом они, шатаясь, влезли на капитанский мостик, нажали корабельную сирену, очень обрадовались, заслышав издали ответ, и нажали еще и еще раз. Прошло несколько минут, и над гаванью поднялся невообразимый шум. Якоб Ален не мог удержаться от искушения заорать во всю глотку, но никто его не слышал, корабельная сирена заглушала все звуки.

Он ушел не попрощавшись, переплыл на пароме к причальным мосткам, побрел в сторону центра, сел в трамвай, доехал до конечной остановки, пересел, поехал обратно, зашел в маленький ресторанчик, заказал пиво и поесть.

— Чего-нибудь, — сказал он. — Что у вас там есть.

Хозяйка принесла отбивную.

— Одинокий, небось, — сказала она.

Мужчина ел и ничего ей не ответил. На елке в углу горели электрические свечи, по радио пел хор мальчиков, на улице горланили двое пьяных. Как скоты, подумал Ален и спросил себя, в самом ли деле со смертью все кончается или что-то продолжается и после смерти и как на самом деле лучше — угаснуть совсем или в чем-то продлиться. Вспомнилась ему Грета и рыночная площадь в Амстердаме. Они стояли там, кормили голубей, и птицы садились к ним на плечи и на руки. Потом он сидел с Гретой в бистро, покуда остальные отбывали запланированную программу: поездка по каналам, «Ночной дозор» Рембрандта, мадам Тюссо и Ван Гог. Жена взяла его за руку и сказала: «Вот уж не думала, что мне еще будет так хорошо». Точно теми же словами, что и у основания цитадели в Динане, поэтому он тоже ответил ей слово в слово: «Это еще только начало». От всей их совместной жизни остались только эти две реплики. Может, еще произойдет чудо, наперекор логике и прогнозам врачей. Но чуда не произошло. Правда, правда, подумал Ален. Когда знаешь правду, нельзя жить. Он закрыл глаза и улыбнулся: Элизабет Бош вдруг села рядом с ним. «Смешно, — сказала она. — Да, очень смешно».

Неделю спустя Ален получил фотокарточку. Он купил серебряную цепочку, вложил в футляр записку со словами: «От Якоба Алена из Гамбурга» — и послал все Элизабет Бош. Ни город больше не казался ему враждебным, ни порт, ни корабли. Он почувствовал себя здоровым, как давно уже не чувствовал. С этих пор переписка стала оживленней.

Все мысли женщины были до сих пор сосредоточены только на детях, отвлекаться не приходилось. А тут в ее жизнь вошел мужчина, потребовал фотокарточку, прислал серебряное украшение. Элизабет примеряла перед зеркалом платья и блузки, чтобы выяснить, с чем цепочка смотрится лучше всего. Теперь она чаще думала о Якобе, чем ей хотелось бы: как он живет и где, что делает, когда не работает в порту. В ней проснулся интерес к миру, которого она не знала. Не то чтобы она хотела поменять свою жизнь на другую или поменять деревню. Здесь все было родное и привычное: сельскохозяйственный кооператив, бургомистр, почтальонша, магазин, кладбище. Где кто живет, там ему и хорошо. И однако же, ею овладело какое-то беспокойство. Она объясняла это своим критическим возрастом, у других женщин тоже так бывает, но про себя знала, что дело вовсе не в возрасте. Мечты, робость, страх перед чем-то неизвестным сменяли друг друга или уживались в ней одновременно. Однажды ночью, когда сон никак не шел к ней, она встала, отправилась на кухню и выпила столько домашней наливки, что потом ей стало плохо. Она бросилась на постель и плакала, плакала, пока не заснула.

На другой день Маша приволокла чемодан грязного белья. Могла бы раз в жизни и сама постирать, подумала Элизабет. Впервые за все время присутствие Маши действовало ей на нервы, это хлопанье дверьми, этот кассетник, который дочь включала прямо с утра. И поскольку Элизабет все равно испытывала раздражение, она уж попутно, задним числом, осудила дочь и за то, что девчонка на рождество улетела с первым встречным в Болгарию, нет чтобы побыть с родной матерью, как полагалось бы. Они провели вместе несколько безрадостных часов, Маша уехала раньше обычного, и Элизабет не стала ее удерживать, как наверняка удерживала бы раньше. Но что поделаешь, раз у нее плохое настроение.

Через несколько дней Элизабет ни с того ни с сего купила себе в магазине «Люкс» туфли цвета морской волны, просто потому, что они ей приглянулись.

Раймельт сидел за столом, то разговаривал по телефону, то писал, то на чем свет стоит бранил «расцвет строительства» в дачном поселке неподалеку от деревни. Из-за этого, с позволения сказать, расцвета подскочили цены на строительные работы, а вдобавок стройматериал с комбината начал уплывать налево. Элизабет Бош знала, что, когда Раймельт вот так ведет разговоры с самим собой, мешать ему нельзя, иначе он выпустит накопившуюся злость не по тому адресу. В десять она сварила кофе, поставила чашку и кофейник возле бургомистра, а сама села за соседний стол. Полчаса совместного отдыха — они давно к этому привыкли. На дворе еще стояла зима, сыпал снег.

— Ничего, теперь пусть сыплет, мы ко всему готовы, — сказал Раймельт. — Что случилось перед рождеством, больше не повторится.

— А на западе снег тоже натворил немало бед, — ответила Элизабет.

Она представила себе, как Якоб Ален, проваливаясь в глубокий снег, идет на работу, одежда у него, должно быть, намокла, он замерз. Раймельт же, со своей стороны, подумал, что ему плевать на запад и на их заботы. Тут зазвонил телефон, и он сразу выкинул из головы этот короткий разговор. Потом уже, когда он собрался зайти в правление кооператива, Элизабет вдруг огорошила его вопросом:

— А ты бывал когда-нибудь в Гамбурге?

Вопрос показался Раймельту странным. «Экая чушь», — подумал он, другое слово как-то не подвернулось. Нет, Раймельт не бывал в Гамбурге. Нечего ему там делать. Что Гамбург, что Росток — один черт. И там много воды, и тут много воды, а воду Раймельт не любил. Вид ее неизбежно наводил Раймельта на мысль, что всякий раз, когда снег начинает таять, может залить шахту. И вообще Гамбург занимал его куда меньше, чем Москва. Его один раз премировали поездкой в Москву.

— Не был я в Гамбурге и не собираюсь, — ответил он. — Дался тебе этот Гамбург.

— Да я просто так.

Элизабет хотела улыбнуться, чтобы показать, что вообще-то Гамбург и для нее ничего не значит.

— Чего ты там не видала? — сказал Раймельт и, надев куртку, вышел из комнаты.

Для него вопрос был таким образом решен.

«Он прав, — подумала Элизабет. — Зачем я вообще в эту историю ввязалась?»

Обычно Якоб не смотрел по телевизору новости, и политический раздел в газетах он тоже пропускал. Не для него это говорят, не для него и пишут, думал он, а если даже и для него, то затем только, чтоб его одурачить. Когда много лет назад все гамбургские газеты наперебой печатали сообщения о сооружении стены поперек Берлина, когда и у них в порту шли бурные споры о том, законно или незаконно такое разделение семей, традиций, да что там традиций, даже отдельных улиц и домов, Ален возил кирпич, цемент, гравий и доски на свой маленький участок у самой Эльбы и не обращал никакого внимания на шум, поднятый в Германии и во всем мире. Жене он сказал: «Кто громко кричит, тот скоро охрипнет». А потом, когда Грета умерла, он хотел просто дожить свой век так, чтоб видеть немножко солнца над Эльбой, и это казалось ему вполне разумным, во всяком случае — до последнего времени. Теперь же он начал интересоваться этой — как он выражался — суетой. Война, война и еще раз война. Короче, дела в мире обстояли не так чтобы очень. Одно сообщение вытеснялось другим, и его забывали. Бастовали шахтеры, он делал взносы в кассу солидарности по принципу: пусть один маленький человек поможет другому, от больших ждать нечего. Некоторую тревогу вызвало повышение цен на бензин, вода Эльбы становилась все ядовитее, эксперты без устали спорили, кто кому грозит атомными боеголовками, то ли Восток Западу, то ли Запад Востоку. Ален не мог ко всему этому приноровиться. Голова у него пухла от всяких изречений типа: «Не откладывай на завтра» и «Человек — сам кузнец своего счастья» — и прочей чепухи. Короче, он собрался и поехал в Берлин, хоть поначалу и не думал в обозримом будущем снова побывать там. Впрочем, брату исполнялось пятьдесят пять лет, вполне уважительная причина, чтобы взять отпуск.