Том 3. Товарищи по оружию. Повести. Пьесы - Константин Михайлович Симонов

взглядом комнату.) И это – тоже. И вообще вся моя жизнь, такая, какая она есть сегодня. Впрочем, я вру, не тридцатого, а первого. Сутки уйдут у мистера Макферсона на чтение. А утром первого… (Вдруг смеется.) Нет, вы представляете себе его лицо утром первого?

Мег (смеясь). Его хватит от злости удар.

Смит. Удар? Нет, он не таков. Злость только укрепляет его организм. Говорят, когда в тридцатом году он обанкротился, у него от злости вдруг прошла подагра, и прошла навсегда, и он уехал ловить рыбу во Флориду. А через два месяца вернулся и все начал сначала. Вот. А тут маленькая неприятность с маленьким служащим.

Мег. Положим, неприятность большая.

Смит. Но служащий маленький. Тем хуже для него. То есть для меня…

Пауза.

А помните, Мег, как пятнадцать лет назад я впервые пришел в вашу маленькую редакцию на Астор-Плейс? Только что из колледжа, молодой, счастливый и честный.

Мег. Вы и сейчас честный.

Смит. Сейчас? Да. Почти. Но тогда я был молод, и мне казалось, что можно быть счастливым и честным одновременно.

Мег. А сейчас вы несчастны?

Смит. Очень. Я уже не в том возрасте, когда еще можно высмеивать заурядное счастье иметь жену, дом, чековую книжку. Мне трудно думать, что через десять дней я собственными руками разрушу все это, как карточный домик.

Мег. Может быть, еще как-нибудь обойдется?

Смит. Может быть… Кстати, тот «паккард», на котором вы приезжаете сюда, он тоже в рассрочку, как и все остальное, впрочем.

Мег. Но жена не в рассрочку.

Смит. Да, жена не в рассрочку. А впрочем, не знаю. Ничего не знаю.

Мег. Гарри, вы негодяй. У вас хорошая жена, она вас любит.

Смит. Да, меня она любит, но я еще не знаю (хлопает рукой по стенограмме), как она отнесется к автору этой книги. Я сейчас сам лишаю ее того счастья (обводит глазами комнату), которого она так долго ждала и за возможность которого наконец она полюбила меня, может быть, больше, чем за все остальное. Я не смогу даже упрекнуть ее, если она уйдет от меня. Я обманул ее.

Мег. Она не уйдет от вас, Гарри. От вас, такого, каким вы были в молодости и каким опять стали сейчас, нельзя уйти.

Смит. Не знаю. Если бы я мог это знать.

Мег. Скажите ей всю правду о книге. Сегодня же.

Смит. Ни за что. А вдруг – нет? А так еще десять дней тихого счастья. Нет, пока этого никто не должен знать, кроме вас, мой старый, мой маленький, мой смешной лохматый друг.

Пауза.

Мег. Я поеду.

Смит. Нет. Останьтесь на час. Пообедайте с нами. Пока в этом еще нет нужды, но Джесси все равно готовит сама, и чудно это делает. Оставайтесь. Я сегодня вдруг проснулся ночью и вспомнил Фрэда Вильямса таким, каким он был когда-то, и нашу с вами газетку, которую враги называли красной, хотя она была всего-навсего честной. Между прочим, вы не замечали, Мег, что все чаще слово «красный» становится синонимом честного?

Мег. Вот кончите книгу, и вас тоже снова назовут красным. Это не так плохо, Гарри. Много миллионов людей в Америке будут за вас. У них нет права голоса в наших газетах, но они молча будут за вас. Да.

Смит. Да. Боюсь только, что это прилагательное «красный» сильно сократит мои доходы. Черт меня дернул послушаться Джесси и купить в рассрочку этот большой дом вместо маленького, и сразу, как хотел я. Был бы хоть дом.

Входит Джесси. Она в фартуке.

Джесси. Ну, кончили? (Подходит к Смиту, целует его.) Устал?

Смит. А ты?

Джесси. Я – очень. С этим яблочным пирогом, как говорит Морфи, дьявольская возня.

Смит. А как Боб, проснулся наконец?

Джесси. Кажется, да. Во всяком случае, полчаса назад кто-то фыркал и чертыхался в ванной.

Смит. Я просил Мег пообедать с нами.

Джесси. Очень рада. Я просила ее вчера, но она не осталась.

Мег. Вчера надо было за вечер расшифровать двадцать страниц.

Джесси. Хоть бы вы уговорили его почитать мне.

Смит. Я нарочно сказал Мег, чтобы она оставляла все расшифрованное в Нью-Йорке. Сейчас – только вперед. Когда кончу, прочту все сразу.

Джесси. Но скажите, Мег, это интересно? Я вам так завидую.

Мег. Да, это очень интересно.

Пауза.

Джесси, когда у вас обед?

Джесси. Через полчаса.

Мег. Я пока приму у вас ванну. Хорошо?

Джесси. Конечно. Возьмите мой халатик, он висит там.

Мег. Спасибо. (Выходит.)

Джесси (заглядывая в лежащую на столе стенограмму). Хорошо идет?

Смит. Ничего.

Джесси. Ну почему ты не хочешь диктовать мне? Честное слово, я не хуже стенографирую, чем твоя Мег, а для меня это было бы такое счастье.

Смит. А для меня такое счастье, что ты можешь наконец не стенографировать, не писать на машинке, что ты можешь привыкать быть просто хозяйкой этого дома. Хозяйкой – и все. И даже этот яблочный пирог – только твоя прихоть, не больше.

Джесси. Ты ничего не понимаешь. (Указывая на стенограмму.) Это тоже была бы только моя прихоть, раз диктуешь ты. Ты. (Целует его.) Нет, ты прав, я бы тебе мешала. (Снова целует его.) Я бы не могла удержаться. (Заглядывает в стенограмму.) Но мне так интересно. Я несколько раз втихомолку заглядывала сюда. Но у Мег другая система знаков, я с трудом понимаю у нее одно слово из десяти. Пока ты спишь, я сама по утрам убираю твой кабинет и ползаю по полу и подбираю твои бесчисленные окурки. Вчера их было сорок два.

Смит (целуя ей руку.) Ну зачем ты?

Джесси. Как зачем? Мне приятно. А потом я отворяю окно и сижу здесь, в твоем кресле, и что-нибудь пою, бормочу себе под нос и думаю о тебе и о том, что бы еще повесить здесь, над диваном, когда ты кончишь книгу и мы опять получим деньги. Здесь надо повесить маленькую хорошую акварель, думаю я. И опять что-нибудь пою и бормочу, а потом иду будить тебя…

Смит. У тебя усталый вид.

Джесси. Я устала от счастья. Я десять раз за день подхожу к этой двери и слушаю, как ты ходишь по комнате, и когда твои шаги приближаются к двери, мне каждый раз хочется высунуться и поцеловать тебя. Но я этого не делаю и тихо стою за дверью. А потом ухожу к себе и опять думаю о тебе. И так до вечера.

Пауза.

Ну разве не хорошо,