Журнал «Вокруг Света» №10 за 1988 год - Вокруг Света

— На меня он такого впечатления не производит,— сказал Доббс.— Видать скорее, что он себе на уме.

— Может быть,— согласился Говард.— Но сейчас у меня нет желания ломать себе голову над этим... Пусть он окажется кем угодно. Не знаю только, как мы поступим, если он, например, попытается уйти отсюда вместе с нами. Он среди нас лишний.

— Завтра он, конечно, увидит нашу шахту,— сказал Куртин.

— Теперь об этом жалеть нечего,— ответил Говард.— Мы ее закроем, а если он останется и откроет — его дело.

На другое утро, наскоро перекусив, Говард, Доббс и Куртин пошли работать. К их удивлению, Лакод не выказал желания пойти с ними к шахте. Они, правда, ему этого не предлагали, но ожидали, что столь важная в их деле вещь, как золотая шахта, его заинтересует. А он даже ни о чем не спросил. Выпив свой кофе, встал и пошел к ведущей в долину дороге.

Когда они сваливали подпорки у шахты, Доббс загнал в руку большую занозу. Разозлился и проворчал:

— На кой черт мы вообще занялись разборкой, а? Оставим все как есть и пойдем своей дорогой.

— Когда мы принялись за дело, то договорились, что, если где что разроем, потом разберем и засыпем,— напомнил Говард.

— Время зря теряем. А зачем — неизвестно,— продолжал ворчать Доббс.

— Ну так, парень. Во-первых, я считаю, что гору, оказавшую нам такое гостеприимство, мы должны отблагодарить хотя бы той малостью, что не оставим ее поруганной и закроем рану, которую сами в ней прорубили. Бросить на ней весь крепежный лес, превратив ее сад в захламленную стройку,— это неприлично. Гора действительно заслуживает, чтобы ее красоту уважили. Мне хочется запомнить ее такой, какой она нас встретила, а не представлять себе мысленно свалку, вспоминая прожитое здесь время.

— Твои рассуждения о личности горы меня удивляют,— сказал Куртин.— Но я тоже считаю, что если уж ты попал в чистую комнату, подмети ее перед уходом — даже если рядом нет никого, кто бы тебя за это поблагодарил.

— Есть и другая причина,— продолжал старик.— Может случиться так, что, пока мы будем в пути, сюда кто-то поднимется. Сразу прикинет, чем мы тут занимались, и с полдюжиной головорезов бросится вслед за нами. А если мы подчистим здесь все, как сможем, будет похоже, что здесь кто-то долго жил и занимался чем угодно, только не намывал золотишко.

Доббс отставил лопату в сторону, сел, набил трубку:

— Я теперь вот о чем думаю,— начал он издалека.— Полностью удовлетворенными мы себя сейчас чувствовать еще не можем. Нет, я не о том, сколько мы заработали, я насчет того, что, пока мы все наше добро не пристроим надежно в городе, не сядем тихонько за стол в своем гостиничном номере, чтобы на нем лежали перевязанные пачки денег, мы не имеем права считать, что они нам уже принадлежат.

— Последние недели мне эта мысль тоже покоя не дает,— сказал старик.— Возвращение будет трудным. Это, пожалуй, самый трудный этап. Тут и бандиты, и всякие неожиданные несчастные случаи в пути, и полиция, любопытствующая узнать, что это мы везем. Обнаружит она желтый песок, вот и выйдет, что мы либо украли его, либо намыли сами, но без лицензии и уплаты налогов. Да мало ли что может случиться! Пораскиньте-ка мозгами, как нам похитрее упаковать и провезти в город наш товар.

Доббс с Куртином выслушали его молча, потом наморщили лбы, словно напряженно размышляя о чем-то, и даже застонали, потому что думать они не привыкли, думать — это потяжелее самой изнурительной работы в шахте; потом, тяжело вздохнув, поднялись и пошли разбрасывать кучи вырытой земли.

Ближе к вечеру все опоры и крепежный лес были сложены в кучу и подожжены. На другой день предстояло прикрыть место пожарища слоем земли, потом посадить здесь кусты и молодые деревца, которые они выкопали в других местах, положить в некоторых местах площадки пласты дерна. И старик заметил как бы между прочим:

— Может статься, кому-то из нас не удастся доставить свое добро в город, или он прошикует его за неделю-другую, либо еще какая неприятность выйдет. Тогда он сможет вернуться сюда и еще попотеть, на приличный заработок он может рассчитывать всегда. Это еще одна причина, по которой надо по возможности замести за собой все следы. Чтобы никому другому и в голову не пришло копаться тут.

Когда они пошабашили, площадка и впрямь выглядела так, что, появись здесь случайный путник, он, особо не присматриваясь, никогда не догадался бы, что тут мыли золото. Дотлевали лишь остатки крепежного леса. А завтра исчезнут и последние воспоминания о нем.

К обеду Лакод к костру не приходил. И только вечером, вернувшись, как всегда, окольным путем в лагерь, они увидели его сидящим перед огнем и ворошащим угли.

— Ну как, нашел свою золотую шахту? — спросил Доббс, подходя к костру с котелком воды.

— Пока что нет,— ответил Лакод,— но я никогда не был к этому так близок, как сегодня.

— Смотри, не упускай удачу! — рассмеялся Куртин, держа в руках сковородку.

Лакод поставил на огонь котелок с собственным рисом.

— Кофе можешь не кипятить,— добродушно проговорил Говард,— поделимся с тобой нашим. Самого кофе подсыпать не станем, только воды подольем, ведь ее нам теперь беречь незачем.

— Спасибо! — коротко отозвался Лакод.

Они помылись, потом поели и присели к костру. Говард, Доббс и Куртин чувствовали себя как фабричные рабочие в субботний вечер. Они знали, что завтра утром им предстоит час приятной работы по озеленению площадки лагеря, потом еще более приятное дело — уложить вещи, и под конец им останется выполнить задачу совсем простую: подготовить караван к походу. Мысль о том, что вскоре им придется расстаться после того, что они почти целый год трудились и страдали вместе, вместе вынесли неслыханные лишения, сплотила их как никогда прежде.

Лакод исключался из этого братства, поскольку был не в состоянии так проникнуться их чувствами, так понять их, как это могли сделать они, прожившие бок о бок столько времени. Они не могли скрыть друг от друга своих тревог и мыслей. Никому из троицы не удалось бы провести двух остальных.

Сами того не замечая, они изобрели и своеобразную форму общения, в которой непосвященный не разобрался бы.

Например, соорудили они черпачное колесо. Оно приводилось в действие с помощью простейшего стоячего ворота. Осел тянул его, и вода сливалась в канаву, из которой падала на сковороды для промывки песка. И так как обслуживать эту систему было делом сравнительно легким, его поручили Говарду. Поначалу ему кричали: «Говард, мы готовы, сливай воду!» Это длинное предложение сократилось в конце концов до одного словечка: «Слив!» Слово это стало для них обозначением воды вообще. И даже когда говорили о воде для кофе, говорили только: «Слив на о», что означало: «Воду на огонь поставили?» Лопату по неизвестной им самим причине переименовали в «кат», лом в «шейк», динамитный патрон — в «Мэри».

Говарда никогда не звали по имени, а только «О» либо «Олб» — от «олд бой», что равнозначно «старику» или «старине». Куртин превратился в «Ку», а Доббса почему-то прозвали «Памп». Ни сам он, ни Говард с Куртином не сумели бы объяснить, как это вышло.

И так тройка могла проговорить минут десять. И Лакод не понял бы ни слова.

— Насчет ухода отсюда,— Говард вернулся к мысли, прерванной во время короткого разговора в полдень,— да, уйти — это всегда чертовски трудное дело. Уйти-то мы уйдем, и даже довольно далеко отсюда удалимся. Но когда нам покажется, будто мы уже в полной безопасности, до банковских счетов будет еще очень далеко. Вам когда-нибудь доводилось слышать историю о донье Катарине Марии де Родригес? Наверняка нет.

...В Гваделупе есть чудотворная икона нашей доброй госпожи Гваделупской, покровительницы Мехико. Туда из Мехико-Сити можно доехать на трамвае. К этой чудотворной иконе целое паломничество: все мексиканцы и индейцы, у которых совесть нечиста, приходят к ней в надежде, что она выполнит их просьбу, даже если речь идет о том, чтобы завладеть землей соседа; или если девушку покинул возлюбленный, а она хочет вернуть его.

— Но ведь все это самообман и суеверие,— перебил его Доббс.

— Не скажи,— возразил старик.— Заставь себя поверить, и не будет никакого самообмана. Я просто рассказываю вам историю, невыдуманную и неприукрашенную.

Произошла эта история больше ста пятидесяти лет назад, примерно во времена американской революции. Неподалеку от Нуакаля жил некий Агила, зажиточный индеец, родом из вождей племени чирикануа. Ему принадлежала богатая ферма. Ветвь его рода осела в тамошних местах и в земледелии обрела больше радости и земных благ, чем в вечных набегах и стычках с испанцами. Одна печаль терзала сердце вождя: его единственный сын, наследник и продолжатель рода, был слеп. В былые времена сына убили бы; но с тех пор как род стал вести оседлый образ жизни и его семьи стали признавать христианство, сердца родовой знати смягчились.