Различия - Горан Петрович

— Вы меня слышите? Я спрашиваю, как вам не стыдно обманывать человека? — повторил господин Джорджевич, который принадлежал к той породе людей, которая зовется занудами.

Драган, возможно из-за того, что совесть его была нечиста, промолчал. Он, видно, все-таки отдавал себе отчет в том, что перестарался. И не хотел ввязываться в полемику. Однако Гаги обернулся и как отрезал:

— Ты, дядя, не суй нос в действие фильма! Или завидуешь, что тот, главный, только со мной поздоровался?

Но это заставило упрямого господина Джорджевича придвинуться ближе, пригнуться и попытаться внести ясность в происходящее. Говорил он размеренно, внятно, так что его слова разобрал бы и глухой:

— Молодой человек, вероятно, вы не знаете, но ваш друг вас беспардонно обманывает. Я слушал, слушал и все думал, когда же это наконец прекратится. Разумеется, его желание помочь вам похвально, поскольку вы неграмотный... Однако он грубо извращает художественное произведение, каковым является кинофильм. И если вы не возражаете, я мог бы доносить до вас то, что на самом деле говорят актеры...

Но все без толку. Гаги совершенно не устраивало то, что читал господин Джорджевич. Очень скоро он снова обернулся и заявил:

— Да иди ты вместе со своим художественным произведением! Ни хрена не понимаешь, гундишь и гундишь! Да Драган читает, как сам эфиопский император Хайле Селассие[3]!

После чего господин Джорджевич вернулся на свое старое место в пятом ряду, не удержавшись, однако, от реплики:

— Отнюдь, отнюдь, это еще далеко не все, мы еще разберемся, кто кому и что сказал!

Тридцатилетние приготовления

Естественно, эти слова услышал Эракович из седьмого ряда.

— Вот именно. Искусство сегодня не в цене... — громко поддержал он господина Джорджевича, которому, впрочем, такая поддержка была ни к чему, поскольку он на дух не переносил Эраковича.

Эракович был представителем творческой интеллигенции. Точнее, он им еще не был, но в течение последних тридцати лет ежедневно и весьма серьезно к тому готовился. Где бы он ни находился и куда бы ни шел, всегда рядом с ним присутствовала его супруга, госпожа Эракович. Она же была и единственным в этом мире человеком, верившим в то, что у Эраковича все получится. Главным образом потому, что именно от него она узнавала все гениальные истины о вышеупомянутом мире. Любые премудрости он изрекал лаконично, в двух-трех фразах, что было нетрудно, ибо черпал он их из словарей, справочников, энциклопедий, которые потом щедро цитировал. Но госпожа Эракович знать этого не могла. А если бы и знала, все равно доверяла бы Эраковичу. Она любила и верила. Должно быть, эти чувства связаны друг с другом. Бывало, она случайно открывала один из толстенных томов, раздраженно тыкала пальцем в написанное и возмущалась: «Боже! Ты только посмотри, и как им не стыдно?! Они же у тебя это списали. Ты так беспечен. Нужно следить, кому и что говоришь!»

Разумеется, первые ряды кинозала были не самым подходящим местом для этой супружеской пары, но они садились поближе к экрану, чтобы Эракович мог следить за игрой актеров но всех деталях. В последнее время он довольно серьезно увлекся идеей «в ближайшей перспективе» попробовать свои силы в кинематографе. Госпожа Эракович и тут ему верила. И с готовностью поддерживала. Однажды, когда ее супруг малодушно возопил: «Бедная моя голова, она сейчас лопнет! Как они умудряются запоминать столько текста? Нет, я никогда не смогу стать актером, может, лучше обратиться к изобразительному искусству...» — госпожа Эракович тут же его успокоила: «Да какая разница. Мне совершенно все равно».

Голоса двух ангелов

У других, однако, не было столь крепкой веры в его будущее. В частности, у сопливых городских хулиганов Ж. и 3. На какие бы места ни садились Эраковичи, эта парочка старалась устроиться у них за спиной. В кинотеатре — в восьмом ряду. Называли их все только так, сокращенно: Жэ и Зэ. Никогда полным именем. Обоим было не больше двенадцати лет. Они любили сидеть за Эраковичами, чтобы было над кем поиздеваться. Эраковичи делали вид, что вообще их не замечают, хотя Ж. и 3. изрядно действовали им на нервы. Вот, например, Эракович был на редкость низкого роста, но во время сеанса Ж. и 3. по нескольку раз очень почтительно просили его сесть в кресле как-нибудь пониже, потому что им якобы ничего не видно.

Между прочим, одна из таких не очень остроумных шуток привела к весьма серьезным последствиям. Ж. и 3. имели обыкновение окликать Эраковича по фамилии, быстро и вполголоса, а когда тот оборачивался, малолетние хулиганы равнодушно поглядывали по сторонам. Эракович вообразил, что слышит голоса двух ангелов. Более того, он вообразил, что какая-то особая небесная сила постоянно призывает его к осуществлению величественных художественных замыслов.

Вообще-то, Эракович был убежденным атеистом. Но в данном случае он решил, что не надо так педантично следовать своим принципам. «В конце концов, я же не собираюсь впадать в фанатизм, я углублюсь в религию ровно настолько, насколько мне захочется... Надо же попытаться узнать, чего ждут от меня эти небесные силы», — рассуждал он наедине с собой. Точнее, он не рассуждал, а вслух высказывал свои надежды. Он считал, что если сверху к нему «обращаются» с таким упорством, то однажды все, наверное, сбудется.

Куда тянется и как выглядит татуировка

И наконец, в девятом ряду, последнем в ближайшей к экрану части партера, сидел Ибрахим, хозяин кондитерской. Он был настоящий мастер своего дела, славился отличными, самыми крупными в городе шампитами[4]. И еще тем, что упорно сохранял верность «нашей кириллице». На той улице, где находилось его заведение, уже полно было вывесок на латинице — в основном мало кому понятные английские слова. Но владелец кондитерской «Тысяча и одно пирожное» не желал следовать моде и менять название.

Ибрахим ходил в кино «всей семьей». Рядом с ним сидела Ясмина, дочь, всегда с платком на голове. Она была очень красива. Рядом с Ясминой — ее мать. Сразу было ясно, от кого девушка унаследовала правильные черты лица. Имени Ясмининой матери не знал никто. На правой руке у нее была изысканная татуировка, арабеска, покрывавшая всю кисть и уходившая под одежду, с длинными рукавами в любое время года.

Ходили слухи, что Ибрахим хотел убить какого-то мужчину, который однажды видел всю татуировку на руке его жены. Но тот, опять же по слухам, сбежал в Америку. Правда, кое-кто утверждал, что хозяин кондитерской откладывает деньги на дорогу за океан, чтобы найти того единственного, не считая его самого, человека, который знал, куда тянется и как выглядит эта татуировка.

Пустота

Десятого ряда за девятым не было, то есть их разделяло пустое пространство. Точнее, между ними находился проход шириной метра в два, служивший для того, чтобы зрителям было удобнее входить и выходить. Такое же пустое пространство необходимо и в этом рассказе об одном киносеансе и о фильме, названия которого я не могу вспомнить и даже не могу сказать, был ли он художественным или документальным, хотя точно знаю, что было это в начале мая, и кинотеатре «Сутьеска», больше чем два десятка лет тому назад, год я умышленно не называю. Благодаря этому проходу, этой пустоте, у всех, кто садился в десятом ряду, оставалось гораздо больше места для ног. Некогда существовало неписаное правило: так называемый ряд «с удобными местами для дам и господ» резервировался исключительно для первых лиц города. (И не из-за одного лишь удобства, но и для того, чтобы дамы могли выставить на всеобщее обозрение свои наряды, ведь посещение кинотеатра в те времена считалось выходом в свет.) Позже, в тех случаях, когда демонстрировались фильмы о народно-освободительной войне, здесь сидели ответственные работники, высшие офицерские чины и директора школ. Так оно и было, когда билетер Симонович еще не был таким мрачным и когда именно он определял, где кому надлежит сидеть в соответствии с «райской иерархией».

Ззззззззз...

Ничто, однако, не вечно. Особенно здесь. Неписаный закон с конца семидесятых начал понемногу утрачивать силу. Десятый ряд все чаще занимали местные криминальные элементы, с которыми никто не хотел связываться. Они нагло разваливались в креслах, вытягивали ноги поперек прохода, раскидывали руки на спинки соседних мест, словно недвусмысленно давая понять, что этот ряд для привилегированных лиц принадлежит только им. Тех же, кто их намеков не понимал, они лаконично отшивали: «Занято!»

А бывало и похуже. Если появлялся Крле, бандит из самых опасных, можно было ожидать, что кому-то из зрителей придется остаться без места. Дело в том, что Крле выбирал себе жертву, следовал за ней по всему залу и про каждое место заявлял, что оно занято. Билетер Симонович, тогда уже довольно мрачный, делал вид, что его здесь нет, что он ничего не видит и не слышит. А если несчастный все же дерзал потянуться к откидному сиденью, Крле ледяным тоном произносил: «Мать моя, еще раз — и я тебе кровь пущу, электрорубанком руку отчекрыжу».