Выбор - Анатолий Рогов

- Вот сказал и позавидовал, что ты их увидишь, понаслаждаешься, я уж давно не видел. Давно... И если ты еще не читал Кирилла, тоже скажи непременно, чтоб принес. Про мироздание чтоб перво-наперво. Веришь, я, когда первый раз прочел, несколько дней не мог опомниться и теперь, как вспомню, все думаю и думаю: прав он или не прав? Мороз по коже даже сейчас! Ты помнишь, как досточтимый древний богослов Козьма Индекоплов объясняет устройство земли?

Вассиан повспоминал:

- Что она подобна блюду и покоится на семи столпах.

- Верно. Только Кирилл пишет совсем иное: что земля наша похожа на яичный желток, то есть округлая, как шар. Так и пишет. И ни на чем не покоится, а висит в воздухе посредством небесной праздности. Воздух как будто ее держит, легчайший невидимый воздух - небесной праздностью называет. И что широта нашей округлой земли составляет в самом широком месте двести сорок тысяч стадий. Небо же отстоит от земли на такое расстояние, что человеку, делающему в день по двадцать поприщ, пришлось бы идти пятьсот лет...

- Откуда он это взял?!

- Пишет, что вывел это, изучая наблюдения и вычисления звездоблюстителей и землемерителей. У него еще о стадиях и поприщах писано, что каждая из себя представляет, о широте и долготе земли. О многом писано. Почитай!

- Его самого-то видел?

- Кого?

- Кирилла нашего?

- Видел икону.

- Так он такой, как на иконе, и был. Дионисий Глушицкий при жизни его и писал. Видел, какой низенький, седенький, крепенький, точно боровичок?

- С живого писал икону?!

- А что ж! Уж ясно было, что святой и преподобный. Глушицкий и сам ведь основал два монастыря - тоже прозорливец и подвижник величайший, как и иконописец.

С Кирилла же и лучшие русские книгописцы тут повелись: Епифаний бывал, трудился, Пахомий Лагофет свое "Житие преподобного Кирилла Белозерского" начал, знаменитый Ефросин - здешний, Герасим, Мартиниан, Ефрем, ныне Гурий Тушин...

На четвертое утро Вассиан ушел с Ефимом обратно в монастырь, хотя, по правде говоря, уходить не хотелось страшно. Но счел, что уже мешает Нилу, отнимает слишком много времени.

Однако еще через пять дней получил от старца письмо, в котором тот просил у него прощения. Да-да, прощения за то, что он, как ему кажется, уж больно назидательно-учительно держал себя с ним, втолковывал вещи, кои тот наверняка знает не хуже его и о коих, конечно же, имеет свои понятия. А он ему вроде бы усиленно навязывал свои. "Не позазри, дорогой мой! Люто горяч бываю, когда реку о сердешном. А как вы ушли, я сразу заскучал по тебе. Стало быть, душа твоя моей родной оказалась. Приходи, пожалуйста, поскорей снова, как сможешь! Да пребудет с тобой Бог и охранит тебя от всяких напастей во веки веков! Жду!"

Недели через три Вассиан, конечно же, снова был у него.

Чуть ли не треть времени, а уж четверть-то точно проводил теперь там. Помогал, чем мог, по хозяйству. Выучился выстругивать ровные дощечки для книжных обложек, выучился сшивать и склеивать воедино отдельные книжные тетради. Как отошла весна, ходил с Нилом с корзинами за землей для подсыпки в плотину. Более двух ходок в день не осиливал, хотя был лет на тридцать моложе старца.

Но главное, они без конца говорили "о всем, про все", по выражению Нила, но больше всего, разумеется, о Боге, о духовном, о строении души, о человеках, вселенной. Вассиан тогда как раз читал впервые Ефрема Сирина, Григория Синаита, Нила Синайского - Нил-то знал большинство великих богословов и отцов церкви чуть ли не наизусть, особенно Василия Великого, Иоанна Златоуста, Варсонофия и Исаака Сирина, - и обязательно расспрашивал, что нового, особо ценного узнал и понял Вассиан у каждого из них. Читал Вассиан и совсем недавно переведенные новгородским архиепископом главы Ветхого Завета, которых раньше на русском языке вообще не было, - Нил-то и их читал по-гречески давно и тоже кое-что переводил для своих книг, - так тут он прямо засыпал его вопросами: ужаснулся ли Вассиан жутким жестокостям евреев, о коих говорит Иисус Навин? Целые же народы вырезали до последнего младенца, чтоб самим благоденствовать. Почему Господь допустил это? Как он думает? И что про яростные возражения Иова Господу думает?

И эллинских мудрецов-философов они много обсуждали: Платона, Овидия, Аристотеля, Гомера, Аристофана. Их Нил тоже знал хорошо. Вассиану же пришлось немало подчитывать.

А то Нил вдруг поинтересовался, какие деревья, травы и цветы он любит, каких зверей и птиц.

Оказалось, что и эти миры знает и любит, как редко кто.

А однажды встретил его тихо плача и не мог даже говорить, помахал лишь рукой, погоди, мол, а потом показал на стол, чтоб взял лежавшее там письмо. Оно было из Москвы, и в нем сообщалось, что неожиданная и непонятная опала великого князя государя Ивана Васильевича пала ныне и на внука Димитрия, и мать его Елену, что обоих упрятали в Кремле в темницы и объявлено, что кто-то - имена не названы! - злобно оклеветал великую княгиню Софью Фоминишну и сына ее Василия и посему опала с них отныне снята и недавно уже Василий торжественно провозглашен наследником престола, великим князем Новгорода и Пскова, а заточенный в узилище внук Димитрий Иванович всех титулов лишен...

- Не мог он оклеветать! Не верю! Ясный же был. Я говаривал с ним, с отроком. Чистый же. Добрый... И она не могла, тоже говаривал с ней... Господи, как страшно возле власти-то, когда ее так много... Слишком много...

Вассиану тоже было безумно жалко Димитрия и Елену, глаза тоже заволокли слезы, и в душу его опять наползла та черная, каменная тягость, которая была в ней год назад и про которую, к великой своей радости, он уже стал забывать. Да, видно, рано. Он же знал их совсем хорошо и теперь-то ясно, отлично понимал, что там не простая клевета, что там в толстых, глухих каменных стенах крутится, извивается денно и нощно гигантский клубок, подобный жуткому огромному клубку ядовитейших змей, с острых, раздвоенных жал которых капает, брызжет, растекается во все стороны непрерывная зловонная ядовитейшая клевета. Сразу с двадцати, с тридцати, со ста жал попробуй уследи, с какого в тот или иной момент. Непрерывно же извиваются, безостановочно. И при чем тут действительно ясные как день Димитрий и Елена?..

Расспрашивал Нил Вассиана и про его давние с отцом иноземные и судные дела.

- Великие выгоды державе приносили. Все суды в руках держали. Вершителями жизни небось себя полагали?

- Было, - согласился Вассиан.

- Еще бы - братья самих государей, как не быть! Но ведь вершитель жизни только Он. А был Он тогда в тебе? Чувствовал ли ты Его в себе? Все ли делал по Его воле, по истинной справедливости?

Отвечал, что никогда не забывал о Нем, действовал, мол, по Божьим заповедям и законам, как велят вера и церковь.

- Но был ли Он в тебе? - переспрашивает. - Чувствовал ты Его в себе?

- Нет, не чувствовал. Не думал тогда о Нем больно-то. Был Он и был помнил это, но в себе никогда Его не чувствовал.

- А как же ты тогда выступал вершителем жизни?! Как же творил все, что творил, когда его в тебе не было?! Да еще якобы Его именем!

"А правда, как?!" - ужаснулся Вассиан, понимая, как жил прежде-то.

- А нынче чувствуешь хоть иногда Его в себе?

- Да.

- Так это душа твоя на Егория воскресла и почуяла Его наконец. А до этого не было в тебе твоей подлинной души; в детстве, видно, еще потерял или загубил великими державными делами князя Василия Патрикеева. Это он в тебе умирал после пострижения-то, только князь умирал, а остался ты подлинный как человек. Постигаешь ли это, любимый мой?

Да, он уже всем своим существом постигал, ощущал, насколько новая его жизнь значительней, правильней, важнее прежней. И как-то даже сравнил Нилов скит с садом по прозванию Академия, который был у эллинского мудреца Платона под Афинами, куда сходились его ученики и они там гуляли, беседовали целыми днями точно так же обо всем про все, как они с Нилом на его рукотворной плотине на этой глухой Сорке в бесконечных вологодских лесах.

- У тебя же таких любимых, как я, еще и Гурий, и сподвижник твой Никифор, и старец Варфоломей и ферапонтов Иоанн, и вологодский купец Барышников, а сколь прежде было.

- И все ж разница с Платоном величайшая! - глаза утонули в лучистых морщинах.

- В чем?

- Он был дикий язычник.

А в тот майский поздний вечер, - как раз на Пахома было, когда Пахом дохнул теплом, - они тоже ходили неспешно вдвоем по-над прозрачным водоемом, в котором были видны все рыбы: поверху мелочь, а ниже крупные, вдруг кидавшиеся в разлетавшиеся стаи мелких. Солнце давно ушло, но уже стояли белые ночи, а при них все видится так необыкновенно: как будто все залили прозрачной молочной пеленой и все в ней затаилось и полуспит-полуживет, и человек невольно тогда подлаживается под такую жизнь - тише говорит, медленнее двигается и не в силах оторвать глаз от немеющих, застывающих вдруг в этой пелене лесов, от отдельных деревьев, от зеркальной воды, от бесшумно вдруг проносящихся возле леса тенях то ли каких-то птиц, то ли зверей. Нил с Вассианом тоже примолкли, завороженные этой теплой затаенной ночью. А у старца еще была привычка: если в неурочный час молится или захотел побыть один, поглядит на человека просительно, извиняясь, и рукой покажет - остановись, не ходи, мол, за мной дальше, и отойдет, иногда и далеко. Тут так же сделал: застыл на холме почти у леса, а лес темный, так что он еле-еле различался. И Вассиан стал помаленьку приближаться, в надежде, что снова услышит его необыкновенную молитву, которых уже слышал, видел не одну и все равно хотел и хотел слышать бесконечно и бесконечно испытать их неизъяснимую силу и колдовство. Но тут слышит - тишина. Долго была тишина, а потом неожиданно различил, что Нил - фигура его темная с поднятой к небу головой - как бы отделяется от темноты леса, какое-то вдруг свечение розоватое трепетное вокруг него образовалось и стало быстро ярчать, а фигура стала быстро увеличиваться, увеличиваться в два, в три человеческих роста, и голова его, беззвучно молящаяся, аж выше леса поднялась. И тоже вся в розоватом трепетном сиянии. И он все увеличивается. Вассиана охватил ужас. Он решил, что Нил возносится. И упал на колени и шептал только: "Свят! Свят! Свят! Спаси и помилуй!" - и еще что-то. А Нил рос и рос. Лес ему был уже чуть ли не по пояс, и он стал как бы невесомым, сквозным, но Вассиан понимал, что это ему не чудится - он же не спал. А потом догадался, что просто увидел его истинную величину. Что это сам Господь зачем-то показал ему ее. Но зачем - тогда не понял.