Выбор - Анатолий Рогов

- Хочешь быть моей женой?

Она очень удивилась, хмыкнула, подняв плечи и быстро соображая: хочет или не хочет?

* * *

Радовалась ли она тогда? Несомненно. Даже ликовала. Но только первые часы, первый тот день, когда ее сразу же отделили от других девиц, отвели в какую-то горницу, возле нее засуетились какие-то боярыни, поздравляли, нахваливали, объясняли, что все теперь ее слуги-наставницы, все разобъяснят, расскажут, покажут, что ей следует делать, как себя держать, вести прямо даже вот с этой самой минуты, но тут вошел теперь уже ее жених, Василий Иванович, все боярыни сразу удалились. Оставшись с ним наедине, она поначалу немного смутилась, но тут же и возликовала, расцвела, разулыбалась, ибо разглядела, что он куда красивей, мужественней, приятней, чем показался в первый раз. Улыбнулся приятно и будто бы тоже слегка смутившись. Это было неожиданно. Глядел восхищенно. Осторожно провел пальцами по ее рукаву от плеча до кисти, но не дотронулся до нее. Почуяла, что робеет. Это было еще неожиданней.

- И имя у тебя редкое, - сказал так, словно продолжал разговор и что-то уже нахваливал. Потом оказалось, что часто так разговаривает. - С сестрой похожи, она тоже красива, но какая разница!

Поняла, что он действительно видел их всех - если не во дворе, то в Грановитой-то точно, а может быть и после, может быть, даже...

"Да нет! Не может быть! Господи!"

- Ты постарайся, понравься отцу. Постарайся!

Она не поняла.

- Счас поведут тебя к отцу. Я ему уже сказал...

Она, как и все на Москве и многие на Руси, конечно же, знала, что сам государь всея Руси великий князь Иван Васильевич года уж полтора как болен, что его хватил удар, и сначала он лежал совсем не двигаясь и почти не разговаривая, но потом будто бы стал помаленьку ходить и разговаривать и сейчас, летом, да даже и зимой всякий день сидит на гульбище своих хором, дышит вольным воздухом, но ездить уж никуда не ездит даже по Москве и в свои подмосковные. Ездить ему нельзя совсем. И в церкви не может ходить. Приносили, сказывали, раза два или три на великие праздники в храм Успения на руках на особом стуле - и все. А когда еще был здоров, она девчонкой тоже не единожды его в проездах видела, но все мельком, конечно: крупнее и мощнее сына был намного, прямой, тоже горбоносый, брови вразлет, лицо орлиное, темное. Большего не углядела. Зато, как и все на Москве, наслышана была о нем выше головы, о его нраве крутом и тяжелом и черных, испепеляющих глазах. Родная матушка, ни о ком никогда не сказавшая худого слова, и та сколько раз с самым настоящим ужасом рассказывала, как трепетала и немела от его необыкновенного, будто правда чем насквозь прожигающего душу, грозового взгляда. А многие женщины и вовсе лишались чувств - она сама свидетельница. Да и мужчины, даже из самых близких ему, как говорили, боялись этого взгляда, особенно во гневе. Гневался люто, грозно и круто. Большинство только так его и звали - Грозный!

Он сидел в просторном покое боком к многоцветному окну, и на нем лежали красные, желтые и синие отсветы - на лице, на бирюзовом парчовом длинном, теплом, несмотря на лето, кафтане. Впрочем, в покое было совсем не жарко. Сидел на большом резном золоченом стуле, и в первые мгновения она увидела лишь, что теперь он не черный, а поседелый, но клоками. И густые знаменитые брови вразлет поседели. То, что он сидел криво и сильно откинувшись назад, вытянув прямую безжизненную левую ногу и такую же левую руку в алой рукавице, несмотря на лето, разглядела уже после. И что левая сторона лица перекошена - после. И что левый глаз страшновато выпучен и светится слишком большим белком.

От прежнего грозного красавца не осталось и следа.

Только здоровый темный правый глаз был живой и острый и хотя и не прожег ей душу, как сказывали, но пронзительную проницательность и огромную внутреннюю силу этого человека с таким немощным, полуживым теперь телом она ощутила очень остро всем существом. И потому припала губами к его большой волосатой холодной руке с подлинно великим почтением. И он, видимо, это почувствовал - может, губы ее мягкие были слишком горячи. Во всяком случае, легонько криво улыбнулся, что, видимо, делал крайне редко и что мгновенно приметили все, кто был в тот миг в покое: два служки, стоявшие за стулом, боярин и дьяк в глубине у стола с бумагами, свитками и книгами - тоже поспешно, удовлетворенно-обрадованно ей заулыбались.

Ее предупредили, что руку надо непременно поцеловать. Сказали, что прежде великим князьям государям рук никогда не целовали, он первый повелел и любил, когда это делали без напоминаний.

Долго молчал, разглядывая ее с головы до пят. А она стояла в трех шагах напротив и тоже рассматривала его с превеликим интересом, безо всякого стеснения, все яснее и яснее чувствуя, что, кроме огромной внутренней силы, в нем было, наверное, еще много чего удивительного, особенно прежде.

Наконец велел ей сесть против себя совсем близко и смотрел теперь только в глаза своим единственным живым глазом, пронзительно и не мигая, довольно долго, и она не только выдержала этот необычный взгляд, она увидела, как он стал теплеть, и стала в ответ улыбаться, и в конце концов он тоже криво улыбнулся, вообще посветлел, повеселел, чем опять крайне удивил видавших это. И спросил ее невнятно, шурша языком, который явно плохо его слушался:

- Пымаеш, што тее фыпало?

- Понимаю.

- Фыдюшишь?

- Выдюжу.

- Ферю! С Бохом! Блахосло-фляю!

"Одобрил! Сам одобрил и благословил!" - восклицали потом все.

И она опять ликовала. И вечером, радостно вся светясь, долго-долго молилась, благодарила Господа, Богоматерь, своего ангела, всех святых, даровавших ей такое немыслимое счастье:

"Благодарнии суще недостойнии рабы твои, Господи,

о твоих великих благодеяниях на нас бывших,

славяще тя

хвалим, благословим, благодарим, поем и величаем

Твое благоутробие,

и рабски любовию вопием Ти:

Благодетелю Спасе наш слава Тебе...

Ангеле Божий, хранителю мой святый, живот мой соблюди

во страсе Христа Бога, ум мой утверди во истеннем

пути, и к любви горней уязви душу мою, да тобою

направляем, получу от Христа Бога велию милость..."

И еще и еще вспоминала молитвы, тропари и каноны и шептала, шептала, крестясь, метая поклон за поклоном до самого пола.

А рядом то же самое делала Мария, тоже вся светившаяся от радости за сестру.

Все их семейство, вся их челядь в этот поздний час возносили благодарственные молитвы Всевышнему.

Отец, когда приехали из Кремля уже с приставленными к ней боярынями, даже хотел немедленно отслужить торжественный молебен с попом, но было слишком поздно.

И спать, конечно, совсем не хотелось. И Марии тоже. И они, лежа, перебирали и перебирали события этого необыкновенного дня, вернее, Мария спрашивала и спрашивала "А дальше?", "А потом?", а она ей рассказывала про осторожные пальцы Василия Ивановича на ее рукаве, про выпученный мертвый левый глаз государя и как тот шуршал языком, про то, как кто из десяти девиц выглядел, и страшно удивлялась, как, кажется, это давно было-то, как будто в какой-то совершенно другой жизни, хотя на самом деле...

"Вот как все неожиданно перевернулось по воле Господа! Слава тебе, Боже наш, слава Тебе! Святый Боже, Святый крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас".

И стали представлять, как она будет жить там, в Кремле, как отныне все будут ее почитать, да уже и сегодня-то вон сколько почитающих было, даже батюшка с матушкой и те ввечеру уже как не на свою на нее глядели и, кажется, и коснуться-то боялись, все время держась на расстоянии. Это не она, это Мария заметила. Собственно, она в основном все и воображала, и говорила, а Соломония лишь веселилась этим. Но потом Мария все же уснула, утомленная небывалыми событиями, а она полежала-полежала еще в слабом, трепетном, растекающемся изумрудном свете лампады, в полной глухой тишине, разорванной лишь однажды далеким собачьим перебрехом, вспомнила опять старого государя и его слова "Понимаешь ли, что тебе выпало?" и подумала, что ведь выпало-то только за красоту, за стать из скольких-скольких красавиц. Ни на какую родовитость не глядели, только на красоту и здоровье. Значит, породу хотят свою улучшить. Великокняжескую. Иван Васильевич-то вон какой орел был, а Василий хоть тоже молодец, но все ж пожиже. Мать-то, грекиня Софья Фоминишна, совсем была невидная, толстенная, как бочка, хоть и царского византийского рода. А великий государь должен быть воистину великим по всем статьям. По всем, по всем! И значит, Господь ныне препоручил это именно ей. Возложил святую обязанность за-ради Руси. Иван Васильевич потому и спросил "Понимает ли?". Догадываться-то стала, зачем такие выборы, еще когда раздевали, а вот насколько это невероятно важно и велико для всех и вся, до конца поняла только сейчас, ночью. И не просто поняла, а всем своим телом, руками, лицом, ногами, всей душой своей вдруг почувствовала, что именно ей выпало и предстоит.