Выбор - Анатолий Рогов

Расширившиеся глаза Соломонии налились жалостью и слезами, она прикусила нижнюю губу. Сколько-то мгновений стояла тишина, потом Вассиан спросил:

- Ты в Кирилловом монастыре не бывала? Ты-то был, я помню.

- В дальних еще нигде не бывала, только у Сергия.

- Вскорости собираемся, - вставил Василий.

- Хорошо! Там столько красоты и столько необыкновенного - не знаю даже, есть ли еще где столько-то. Ты вообрази себе, пресветлая: кругом холмы с красными борами и озера, озера чистейшие, маленькие, побольше, и вовсе огромное, как море, - Белоозеро...

И стал с большим удовольствием рассказывать о тамошней земле и о монастыре. Как Кирилл с Ферапонтом пришли на холм, как обитель строилась, какова сейчас, какую ясную, строгую жизнь установил в ней преподобный, как заложил самую большую на Руси книжную кладовую, сколько сам оставил удивительных богодухновенных писаний, сколько в монастыре выросло за век истинных праведников и подвижников, лучших русских книгописцев, а главное, такой великий старец чудотворец Нил.

- Подлинный чудотворец?! - не поверил Василий.

- Это который живет в скиту? - вставила Соломония.

- Да. Ты слышала о нем?

- Василий сказывал и мой духовник.

- Судите сами, подлинный ли...

И стал вспоминать, что с ним творилось, когда привезли в монастырь, как звал смерть и что произошло утром на Егория. Как пошел на Сорку. Каков Нил из себя и что за человек. Вспоминал подробно. Расчувствовался, говорил все взволнованней, все ярче. Спросил даже сам себя: "И человек ли он еще - я уж и не знаю". И конечно, все детально о волках, как половодье останавливал, как лечит людей, про его плотину, как невозможно от него уйти, как хочется видеть и слушать, слушать его - в душе какой-то свет, какая-то легкая необычайная сила появляются...

Долго говорил.

Молодая чета даже про еду забыла. И когда умолк, немало молчала и не двигалась, потрясенная услышанным.

- И еще одного ты вряд ли знаешь про Кириллов монастырь. Что дед твой, Василий Васильевич Темный, тоже бывал в нем. Когда Шемяка одолел его, полонил и ослепил, он ведь еще и клятву взял, что Василий Васильевич боле никогда не станет домогаться впредь московского стола. Дед твой на том крест целовал. А сослан он был Шемякой в Вологду и, конечно, приехал в Кириллов на богомолье. А игумен Трифон - тоже чистого житья и славных дел был игумен взял да снял с него то крестное целование на себя, замолил перед Богом. То есть подвигнул его на новую борьбу.

- Это точно?

- Вернее верного.

- Это хорошо, зело хорошо, что ты мне поведал. Зело!

- А ты скажи, наконец, зачем вызвал? Миловал или какая нужда?

- Соскучился. Со-ску-чил-ся! - засмеялся Василий.

- Верно, соскучился! - подтвердила Соломония.

- Тогда давай сговоримся: седмицы две побуду, и отпустишь меня назад. Говорил же, должен быть возле Нила, слаб он.

- Расскажи, отец Вассиан, о нем еще, сделай милость! - запросила вдруг, молитвенно сложив руки, великая княгиня.

- Больно поздно уже.

* * *

В год кончины Ивана Васильевича в Казани правил царь Мухаммед-Эмин, признававший себя "под рукой Москвы". Но еще весной он прислал очередную грамоту "о неких делах", в которой не в первый раз оспаривал многие прежние договоренности, от каких-то отказывался, выдвигал новые требования. В общем, как всегда, мутил воду и задирался.

Иван Васильевич по согласованию с сыном послал к нему на переговоры сокольничего Михаила Кляпика с большой свитой советников и с подарками. Но Мухаммед-Эмин с ходу бросил сего посла и ближних его помощников в темницу, часть свиты порубил, а часть, как всегда, продал ногайским кочевникам. Сам же с войском двинулся к Нижнему Новгороду, оставляя после себя сплошные пепелища, трупы, реки крови и полное безлюдье. "Крови хрестьянские пролиял бесчисленно, - писали в доношении, - а такова хрестьянская кровь не бывала, как и Казань стояла".

Навстречу ему двинулись полки под водительством воеводы князя Холмского и верных Москве касимовских царевичей Сатылгана и Джаноя. Остановили Мухаммед-Эмина, отогнали, тоже порубили у него немало воинов. Затих царь. Но как только на престол вступил Василий Иванович, ему из Казани тут же новое послание: о разрыве отношений с Москвой ввиду того, что он-де нарушил целование в отношении внука Димитрия Ивановича, которому присягал прежде и Мухаммед-Эмин. "А аз, Магмет Амин, казанский царь, не рекся быти за великим князем Васильем, ни роты есми мил, ни быти с ним не хошу".

Меж тем на Руси находились два брата казанца, царевичи Абдул-Латиф и Кайдула. Первый сидел в заключении, а второго, совсем юного, держали в Ростове Великом, где его воспитанием, обучением грамоте и военному делу занимался сам ростовский епископ с ратными помощниками. Царевич и жил в доме епископа, полюбил его как родного и не прочь был даже принять православную веру. Став государем, Василий Иванович поторопился осуществить это: двадцать первого декабря тысяча пятьсот пятого года царевич Кайдула был крещен, получил имя Петр. И принес присягу на верность Василию. А двадцать шестого января следующего года великий князь женил его на своей сестре Евдокии, дал в удел города Клин, Городец и пять сел у Москвы "на приезд", и с этого момента он стал называться правой рукой государя и местоблюстителем великокняжеского престола, сопровождал Василия во всех поездках.

Одним словом, у Руси теперь был свой кандидат на казанский престол из царствующей там фамилии. А царевича Абдулу-Латифа по этому случаю освободили из заточения и немного обласкали.

* * *

На следующий день Василий снова позвал Вассиана. А тот как вошел в покой для занятий, так снова попросил отпустить его назад. Василий сидел на стуле, легонько улыбался, молчал и щурил левый глаз. И распрямился, расправил плечи. Показал, чтоб тоже сел.

- Отпустишь?

Не отвечал, но улыбаться перестал.

- Имение, что у вас отобрано, жалеешь?

- Ныне зачем оно мне, рассуди.

- Ну да, корыстными Патрикеевы никогда не были. Слыхал, отца в Троицком без тебя погребали?

- Поздно известили... Так ты отпустишь меня? Нила должен увидать.

- Погоди! Думаешь, я про корысть просто так? - Понизил голос. - Верных, бескорыстных сам знаешь, сколь возле государей обретает. Всяк вроде как собака в глаза глядит и готов служить как собака, да только что у нее на уме, у собаки-то? Попробуй замахнись - тяпнет ведь. И мясо стащит непременно, как бы ты ее ни кормил. И они же стаями держатся, стаями гонят и рвут... Понимаешь, о чем я?

- Как не понять! - молвил Вассиан, никак не ожидавший такого разговора. - Но ты же всех знаешь, знаешь, кто верный, кто только хитрит, кто умен, кто дурак, кто алчен, кто на что годен, кто с совестью, а кто нет. И я всех знаю - есть же на кого опереться.

- Есть. Есть. Да только в кого ни вгляжусь - сомнения: а что у него на уме? Чую, всяк прежде всего о себе, для себя... и при случае... - Замолк. Усмехнулся. - А вот ты не о себе и не для себя. И прежде это видел, понимал мальчишкой еще, а теперь, в иноках, вижу, стал еще прочнее. И еще умнее. Понимаешь, о чем я? Понимаешь, зачем позвал? Ведь всего два-три человека по-настоящему верных рядом. А тебе верю. Знаю, любишь меня...

"Люблю?!" - удивился про себя Вассиан.

- И какая корысть в иноке? И в игумены ты не хочешь, и в епископы, и в архиепископы - правильно понял?

Согласно закивал и расстроился, поняв, что в ближайшее время наверняка, выходит, не увидит Нила. А много ли тот еще проживет? А уж так-то хотелось, так соскучился уже! Но Василий-то говорит о помощи, опереться хочет, подумал дальше. Вновь к государственным делам зовет. Он был убежден, что у него к ним и интереса-то давным-давно нет никакого, а вот сказал - и вспыхнуло внутри что-то. Вспыхнуло!

А Василий уже спрашивал:

- Что для державы моей ныне главное, как полагаешь?

- Главное для державы всегда одно: ее расширение, усиление и укрепление. Отец твой делал это как никто из прежних государей. Тебе бы только продолжать - и тоже будешь великим.

- Это ясно. А перво-наперво что?

- Возвратить Смоленск.

- Э-э-э! Сказать не могу, как мечтаю, даже сон видел, что уже вернул. Но ты представляешь, какая это война?

- Если по-настоящему готовиться - год, два, да с умом... С Кайдулой-то вон как лихо придумали: как меч над Казанью повесили - не даст он им теперь покоя.

- Да, да! Не ошиблись - человек стоящий. Доверяю... А что про нового моего дворецкого скажешь, про Поджогина?

- Деловой! Боле пока ничего не разглядел.

- Приглядись, приглядись! И скажи мне, мне зело важно. Зело! Понимаешь?

И стал расспрашивать, что он думает о других его боярах, окольничих, дьяках и духовных иерархах, а Вассиан половины из них после возвращения и не видывал, а кое-кого помоложе не знал вовсе, но что мог, по своему обыкновению, сказал без всяких оглядок, коротко и хлестко: "Туп как камень", "Душа чистая", "Лев без мозгов", "Достойный", "Умрет от злобы", "Только тужится"...

Василий развеселился.