Откровения немецкого истребителя танков. Танковый стрелок - Клаус Штикельмайер

Разбирая любой из этих видов оружия, рядовой должен был класть все мелкие детали в свое кепи, чтобы они не потерялись. Из-за того, что детали были в смазке, подкладка кепи пачкалась, и ее приходилось стирать с мылом. Унтер-офицеры всегда внимательно проверяли подкладку кепи и белый подворотничок, пристегнутый изнутри к воротнику серого полевого кителя. Почти все, кому досталось чистить картофель и мыть туалеты в казарме, были перед этим пойманы в одежде с пятнами жира, кожного сала, а в случае с полевыми кепи — ружейного масла.

«Неумение правильно отдать честь» тут и там создавало новобранцам кучу неприятностей. Однако на стрельбище за отдание чести старшему по званию рядового могли обозвать, или наорать на него, или и то и другое. Во всем Вермахте отдание чести было запрещено на стрельбищах и внутри умывальных и туалетов.

И все равно на стрельбище унтер-офицеры отыгрывались на рядовых. «Не суй правый глаз в левый карман кителя!» и «Хватит трястись, как будто тебя сношают!» то и дело раздавалось над линией огня.

Со временем какой-нибудь удачливый парень на 100 метрах попадал из своего 7,92-мм карабина особенно кучно. Наградой меткому стрелку был железнодорожный билет и короткий отпуск.

Те, кто упражнялся с карабином 98К, не забудут фразу, с которой начиналось часто повторяемое наставление: «Карабин 98К — оружие, предназначенное, чтобы стрелять, колоть, бить прикладом и цевьем».

Иногда конец дня объявлялся «часом чистки и починки», который у нас называли часом пердежа и траха. Чтобы убедиться, что рядовые занимались своими ботинками и формой, а не игрой в скат или другую карточную игру, унтер-офицеры болтались в казарме до самого ужина.

Ах да, ужин! Это слово означало, что из шкафчика доставалось что-нибудь, примерно соответствующее скудному завтраку. В общем, ужин был столь же недолгим, как недолог этот абзац.

Фигурально выражаясь, «быть на службе» означает быть на службе, а «пьянка» означает пьянку, прямо противоположное занятие. Оно подчеркивало разницу между занятием делами и расслаблением или, например, что солдат делал до ужина и что он делал после.

После ужина в своей комнате солдат первый раз за 12 часов снимал ботинки (сапоги) и китель и осторожно расслаблялся в том, что называлось костюмом для пива. Повторяю, он расслаблялся осторожно — потому что, например, имело значение, перехлестнуты его подтяжки через плечи или свисают с пуговиц на поясе брюк. Конечно, никакого пива он не пил, потому что выпивка в казарме не разрешалась.

Главное, что мешало как следует расслабиться после ужина, был гул голосов множества парней. В основном из-за разницы в звучании, наверное, никто не мог расслышать всего, что говорилось в тех стенах.

Шумные разговоры мешали дневальному — выбираемому из новобранцев, — который должен был точно знать, сколько человек в наличии в комнате. Более того, он должен был быть в курсе множества дел, в основном касавшихся унтер-офицеров — влиявших на расположение каждого. Например, если новобранец дезертировал или кончал жизнь самоубийством, дневального могли вызвать для дачи показаний.

И наконец, дневальный, стоящий рядом с дверью у длинного казарменного стола, должен был по первому признаку вытянуться по стойке смирно и скомандовать: «Смирно!», когда в казарму входил унтер-офицер или офицер, хотя кто бы ни увидел первым такого гостя, он должен был сделать то же самое.

Что до множества голосов в одной комнате — вспоминаю, как через два года после Гросс-Глинике я снова квартировал в одной казарме, набитой людьми, и полевая почта доставила конверт с черной каймой. Короткое сообщение гласило, что Оскар погиб в бою под Хуфалице в Бельгии, во время немецкого наступления в Арденнах. Пуля, вылетевшая с самолета союзников, попала ему в живот. Сомневаюсь, что хотя бы два-три процента тех, кто был тогда со мной в одной комнате, были способны принять эту скорбную новость. Во-первых, большинство было занято обсуждением своей почты, только что полученной; во-вторых, они знали, что жизнь все равно продолжалась.

К счастью, ни в одной комнате новобранцев в Гросс-Глинике не было радио, даже карликового «народного» приемника в темно-коричневом бакелитовом корпусе или его более крупного собрата. В танковых казармах не слушали пропаганду Йозефа (Джо) Геббельса — по крайней мере, по радио.

В десять вечера в качестве отбоя подавалась команда «Туши огни!». Услышав эти слова, какой-нибудь шутник со своего матраса обязательно кричал «Доставай ножи!» Дак будто готовясь к ночному разбойному делу. Однако вскоре было слышно кое-что другое — храп.

В некоторых следующих военных историях есть еще отсылки к Гросс-Глинике, но сейчас я хочу рассказать, что произошло в конце нашего обучения, в день выпуска, который в 1942 году пришелся на Рождество.

На столе в длинном зале стояли бутылки с вином, одна бутылка на двоих; на стене висел большой флаг с черной свастикой в двухметровом белом круге. У нижнего края флага стоял стол для почетных гостей, за которым сидели командир и преподаватели. Присутствие за тем же столом унтер-офицеров почти гарантировало, что мы будем подвергнуты еще какой-нибудь разновидности воспитания новобранцев.

И верно, сразу же после еды похожий на громилу унтер-офицер прочитал длинное недвусмысленное стихотворение об утонувшей девушке, чье тело так и не нашли, — девушка, которой, к сожалению, ни один мужчина не может продемонстрировать мудрость девиза «carpe diem» (лови момент). Рефрен этого стихотворения все еще звучит в моей памяти: «И через сексуальный ея вход / угрюмый угорь лишь ползет».

После двух месяцев начального обучения рядовых посылали для дальнейшей учебы в разные танковые школы. По ее прохождении солдат посылали в танковые полки в Германии, каждый из которых был частью пополнения своего полевого танкового полка. Мой полк, его часть, находящаяся в Германии, а также его часть, составлявшая ядро 7-й танковой дивизии, назывался 25-м танковым полком.

Можно легко понять, почему восемь недель в запасном батальоне не рождали в нас большого кастового духа. Там рекрут в роте не был окружен земляками.

В начале 1943 года в поезде по дороге из батальона пополнения в армейскую школу механиков-водителей в Лике, Восточная Пруссия, за нас отвечали четверо молодых необстрелянных ефрейторов с новенькими нашивками. Могу поклясться, что в самом конце 1942 года каждый из них подписал контракт на 12 лет службы в танковых войсках и автоматически получил повышение. Эта четверка не проходила через Гросс-Глинике.

Наверное, чтобы поднять дисциплину во время поездки, которая была для них лишь продолжением службы в Берлине, сценой, на которой, в жесткой военной атмосфере, они играли свою гордую роль, квартет «швайнехунде» (буквально — свинских собак, или собак, пасших стадо свиней, но также и воображаемое потомство диких свиней и диких собак) на каждой остановке, какой бы короткой та ни была, с начальственным видом приказывал нам, полудюжине парней, выйти из вагона и пойти туда, где рядом с путями были уложены тяжелые предметы — например, стальные тормозные колодки.