Жизнь и приключения Мартина Чезлвита (главы I-XXVI) - Чарльз Диккенс

- Ну что ж! - сказал Пинч со вздохом. - Не знаю, право. Это, может быть, даже лестно. Может, еще тем лучше, что во мне ее нет.

- Тем лучше! - передразнил его спутник. - Тем хуже, хотите вы сказать.

- И все-таки, - продолжал Пинч, занятый собственными мыслями и не слыша этих последних слов своего друга, - во мне, должно быть, немало того, что вы называете злостью; иначе как бы я мог до такой степени огорчить Пекснифа? Мне бы очень не хотелось его обижать - не смейтесь, пожалуйста! - не хотелось бы ни за какие деньги; а, видит бог, они мне крайне были бы нужны, Джон. Как он огорчился!

- Он огорчился! - возразил его друг.

- Разве вы не заметили, что у него навернулись слезы! - воскликнул Пинч. - Боже ты мой, Джон, ведь это далеко не пустяки - видеть человека до такой степени взволнованным и знать, что ты этому виной! А слышали вы, как он сказал, что ему не жаль было бы отдать за меня последнюю каплю крови?

- А вам нужна эта последняя капля? - довольно резко возразил Джон. Вот если бы он не жалел для вас того, что вам действительно нужно, - тогда другое дело. А то ведь ему жаль для вас порядочной работы, жаль карманных денег, жаль обучить вас хоть чему-нибудь! Ему жаль для вас даже баранины в сообразной пропорции с картошкой и овощами!

- Боюсь, - сказал Пинч, снова вздыхая, - что я очень много ем! Не могу же я не видеть, что очень много ем. И вы это знаете, Джон.

- Вы много едите? - переспросил его спутник с не меньшим возмущением, чем прежде. - Откуда вам это может быть известно?

По-видимому, этот вопрос заключал в себе большую убедительную силу, так как мистер Пинч только повторил полушепотом, что питает сильное подозрение на этот счет и очень боится, что так оно и есть.

- Впрочем, так оно или не так, - прибавил он, - это к делу не относится, важно то, что мистер Пексниф считает меня неблагодарным. Джон, на мой взгляд, нет на свете преступления более вопиющего, чем неблагодарность, и если он упрекает меня в неблагодарности и думает, что я действительно заслужил такой упрек, для меня это - просто нож острый!

- А по-вашему, он этого не знает? - отвечал тот пренебрежительно. - Ну вот что, Пинч, не буду я с вами спорить, но только вы сами отдайте себе отчет, какие у вас резоны быть ему благодарным, хорошо? Сначала переменим руки, а то сундук тяжелый. Ну, вот так. А теперь говорите.

- Во-первых, - начал Пинч, - он принял меня в ученики и взял с меня гораздо меньше, чем просил сначала.

- Положим, - ответил его друг, ничуть не тронувшись таким великодушием. - А что во-вторых?

- Как что во-вторых? - воскликнул Пинч с некоторым даже вызовом. - Да все решительно! Моя бедная бабушка умерла счастливой, успокоенная мыслью, что поместила меня к такому превосходному человеку. Я вырос у него в доме, я теперь его доверенное лицо, его помощник, он назначил мне жалованье; а когда дела пойдут лучше - и мои перспективы тоже изменятся к лучшему. Вот это все и есть во-вторых, и многое другое тоже! А в качестве пролога и предисловия и к во-первых и к во-вторых, Джон, вы должны принять во внимание, что я родился для более простой и бедной жизни, что в его профессии я смыслю мало и таланта к ней у меня нет, да, в сущности, нет способностей и ни к чему другому, кроме разных пустяковых дел, которые никому не могут быть особенно нужны и полезны.

Он говорил все это с такой искренностью и с таким чувством, что его спутник невольно переменил тон и, усевшись на сундук (к этому времени они успели дойти до придорожного столба на перекрестке), жестом пригласил его сесть рядом и положил руку ему на плечо.

- Том Пинч, - сказал он, - я думаю, что лучше вас едва ли найдется человек на свете.

- Да нет, что вы, - ответил Том. - Если бы вы только знали Пекснифа так, как я его знаю, вы и про него сказали бы то же самое, и, право, не ошиблись бы.

- Я скажу о нем все, что вам будет угодно, - возразил тот, - и ничего не скажу ему в поношение.

- Так это ради меня, а не ради него, - сказал Том, грустно качая головой.

- Ради кого хотите, Том, лишь бы вам это пришлось по сердцу. Да! Замечательный человек! Он ведь не зацапал и не загреб в свою мошну последние трудовые гроши вашей бедной старухи бабки, - она, кажется, была экономкой, Том?

- Да, - сказал мистер Пинч, обняв свое костлявое колено и кивая головой, - она была экономкой в помещичьем доме.

- Он не зацапал и не загреб в свою мошну ее последние трудовые гроши, вскружив ей голову блестящей перспективой ваших будущих успехов и счастья, хотя отлично знал (лучше всякого другого!), что этому никогда не бывать! Он не вымогал у нее денег, играя на ее слабой струнке, зная, что она гордится вами, что она воспитала вас, что она мечтает сделать из вас джентльмена! Он тут ни при чем!

- Ну да, - сказал Том Пинч, заглядывая в глаза своему другу и как будто сомневаясь в значении его слов, - разумеется, он тут ни при чем.

- Вот и я то же говорю, - ответил юноша, - разумеется, нет. Он взял с вас нисколько не меньше, чем просил, потому что у старухи это было все, что она имела; и это было гораздо больше, чем он ожидал. Он тут ни при чем! Он держит вас в помощниках не потому, что вы ему полезны; не потому, что ваша удивительная вера в его мнимые добродетели служит ему хорошую службу во всех его проделках; не потому, что вашу честность приписывают ему; не потому, что слухи о ваших прогулках на досуге с книжками на древних и новых языках дошли даже до Солсбери и сделали из вашего наставника Пекснифа особу великой учености и чрезвычайного веса. Еще бы, Том, - разумеется, ему от вас мало пользы!

- Да, разумеется, немного, - отвечал Пинч, глядя на своего друга в совершенном смущении. - Какая может быть Пекснифу польза от меня! Что вы!

- А разве я не говорю, - возразил тот, - что смешно даже думать об этом?

- Это просто сумасшествие, - сказал Том.

- Сумасшествие! - подхватил молодой Уэстлок. - Еще бы не сумасшествие! Только сумасшедший подумает, будто Пекснифу приятно слышать, что любитель, который играет по воскресеньям на органе и музицирует иногда в летние сумерки, это тот молодой человек, что служит у мистера Пекснифа, - а, Том? Только сумасшедший подумает, что такой человек пустится на мелкие хитрости припишет себе те сотни пустяковых дел, которые выполняете вы (и которым, разумеется, он научил вас), - а, Том? Только сумасшедший подумает, что это вы создаете ему известность, и создаете гораздо более верным и дешевым способом, чем если бы его имя печаталось в афишах, - а, Том? Но с таким же успехом можно подумать и обратное: что он далеко не всегда с нами откровенен, что и жалованье он вам назначил не слишком большое и не слишком щедрое, и, как это ни дико и ни невероятно, но можно подумать, - говоря это, он при каждом слове постукивал Тома по груди, - что Пексниф строит свои расчеты на вашем характере, а по характеру вы робки и склонны доверять не себе, а другим, и более всего тому, кто меньше всех достоин доверия. Да это ли не сумасшествие, Том!

Мистер Пинч выслушал его слова с растерянным видом, который объяснялся отчасти их содержанием, отчасти же их стремительностью и горячностью. Когда же Джон замолчал, мистер Пинч глубоко вздохнул и с грустью заглянул другу в глаза, словно не в состоянии решить, что именно они выражают. Казалось, он надеялся, несмотря на темноту, найти ключ к истинному смыслу его слов и уже собирался было ему ответить, как вдруг почтовый рожок весело зазвучал в их ушах, положив конец разговору, по-видимому к великому облегчению младшего из собеседников, который живо вскочил с сундука и протянул руку мистеру Пинчу.

- Обе ваши руки, Том! Я буду писать вам из Лондона, не забывайте меня!

- Да, - сказал Том. - Да. Пишите, пожалуйста. Прощайте. Протайте же. Как-то не верится, что вы уезжаете. Кажется, будто вы приехали только вчера. Прощайте, дорогой мой друг!

Джон Уэстлок ответил на его прощальные слова не менее сердечно, затем взобрался на империал. И вскачь понеслась карета по темной дороге; ярко блестели

фонари, и почтовый рожок будил эхо, далеко разносившееся вокруг.

- Ступай своей дорогой, - произнес Пинч вдогонку дилижансу. - Мне трудно поверить, что ты не живое существо, не какое-нибудь гигантское чудовище, которое время от времени наведывается в наши места, унося моих друзей в далекий мир. Сегодня же, как мне кажется, ты больше обычного торжествуешь и буйствуешь. Да и стоит трубить над такой добычей, потому что Джон чудесный малый, простая душа, и, насколько мне известно, у него только один недостаток: сам того не желая, он чудовищно несправедлив к Пекснифу.

ГЛАВА III,

где мы знакомимся с некоторыми другими лицами на тех же условиях, что и в предыдущей главе

Выше уже упоминался - и не раз - некий дракон, с жалобным скрипом качавшийся перед дверью деревенской гостиницы. Это был облезлый и дряхлый дракон; от частых зимних бурь с дождем, снегом, изморозью и градом он стал из ярко-синего грязно-серым, самого тусклого оттенка. Однако он все висел да висел, с идиотским видом встав на дыбы, и день ото дня становился все тусклее и расплывчатое, так что, если глядеть на него с лица вывески, казалось - будто он просочился насквозь и проступил на обороте.