Я не помню - Екатерина Ткачева

“Пи… котенку!” – последнее, что пискнуло в моей голове.

Очнулась я в траве. Лежу, как падаль, и чуть-чуть не разлагаюсь: солнце-то шпарит будто в последний раз. Злое оно. Так, сперва соберем ноги. Есть.

Вот ощутила руки. Башка, конечно, гудит, об камень долбанулась. Как еще мозги не брызнули на рельсы? Вот это была бы тема! Возвращается

Олька, а мозгов нет!

Что это за город? Станция Дно. Да, нарочно не придумаешь. Лёнчик вышвырнул меня из своей жизни, показал, где мое место. Тура

Хейердала в поезде оставила, вместо меня в Калмыкию поехал.

Так мы свое детство оставляем в разных местах по частям.

Я пошла оглядывать окрестности. Городок застыл в прошлом времени, словно мушка в янтаре. По пыльной вокзальной площади туда-сюда курсировали бабушки в цветастых платках. Воздух городка пропитал запах горькой нищеты. Заброшенный, голодраный, обессиленный город

Дно. Здесь мое место?

Я выберусь. “Автостопом к небесам” – так говорил мой виртуально любимый мужчина Чиж. И Тур Хейердал писал о том, что всегда побеждает синева неба.

Видимо, дикие схватки отчаянья толкают нас к свету, всегда только к свету. Заставляют видеть его сквозь морось и слезы. Заставляют рисовать радость желтой краской на холсте, который наклеен на стене последнего тупика. Я поднимусь с днища.

БЕЗ ДЕДА

Олька вернулась. Одна. И было ей всего двадцать пять. Четвертак. Ее снова потянуло на старую улицу. Так тянет только в свой отчий дом.

Надо же, треугольник еще не развалился. Новыми глазами чужестранца

Олька смотрела на свой прежний город. А он абсолютно не менялся.

Грудь изнутри жег мерзкий ментоловый холодок от дурного предчувствия.

– Заходи, – по-деловому рубанул Ларисин хахаль.

– Где дед? – с места в карьер спросила я.

– Умер полгода назад.

– Что?!

– Фронтовик, что ты хочешь.

“Значит, помер… Я опять одна”.

– Где похоронили, на старом?

– На старом, рядом с бабушкой прикопали.

Дед умер ночью. По-трудовому ушел: с вечера кастрюльку картошечки начистил, лег и заснул. А проснулся уже на том берегу, где не было ни Машки, ни Ларисы, ни Ольки.

Ветхозаветность квартирки потихоньку рушилась. Милая Олькиному духу ретроградность исчезала. Саня заменил окна стеклопакетами, и они перестали глядеть во двор добрыми проницательными глазами. А Лариса отдраила их, и теперь окна высокомерно отсвечивали от себя все взгляды.

На комоде фотография – Машка, тусклая девочка со слабой улыбкой и милой ямочкой на яблочной щеке, с букетом полевых гвоздик в руках.

Это – все, что было у Ольки своего. Она так и не смогла осилить чужое себе имя, громаду-Марину. Лучшее Олькино произведение, авторские права на которое она утратила по своей дурости.

Лариса было вышла из комнаты, но, увидев меня, юркнула обратно.

Взрослая баба, а ведет себя, как второклассница! Цыплячья душонка, спряталась за своего хахаля! Из комнаты донесся истошный младенческий крик.

“Вот оно что! Сынка себе прибомбили! Быстро же!”

– Слышь, Саня, как это вы так быстро себе сыночка сообразили? Как дед помер, так вы и за дело взялись? Никто не мешает, ночью не ворочается…

– Вали отсюда, шлюха! – Саня, глядя на меня своими чистыми серыми глазами, загорелой мускулистой рукой попытался спустить меня с лестницы. Как спускают штаны, чтобы помочиться.

Стоп. Такое со мной уже было. Как только я собираюсь пойти по кругу, меня с него сбрасывают. Это знак. Они тоже вышвырнули меня из своей жизни!

Этот Саша – не спасется, точно вам говорю. Лузер он, раз гоношится ради денег. Самый обычный мужик, самый простой; природе удался лишь красивый фасад, на всем остальном она отдохнула. Лариса, овца, могла бы себе и поинтересней найти. Дед был не такой, он тонкий человек.

Неблагодарные твари! Еще спасибо должны мне сказать! Это же моя

Машка спасла Ларису от одиночества, сняла проклятие безбрачия и бесплодия. Это она притянула к ней и хахаля-Сашу, и сына.

– Пошел на х…! – крикнула я Сане в захлопнувшуюся дверь. Эхо разнесло по этажам мое послание, как заразу в период эпидемии.

Это мой манифест. Это не грубость, нет, это принцип выживания.

Фраза, как удар ногой в дверь, – снимает многие вопросы и объяснения.

Ой, как плохо без деда будет! Ладно я, проживу, а Машка? Она ведь такая же, из прошлого времени, я знаю. Ларисе что, она под Сашу подстроится, поддастся, а моя девочка с ними горя хлебнет.

Я поплелась в свою общагу. Комната заброшена. Живило сбежал и отожрался на помойке. Надо бы найти его, отмыть, вернуть. Зину соседи с милицией поперли из комнаты. Они давно пытались это сделать. Страшно им, видите ли, с таким уродом в одной квартире проживать. Встанешь, говорят бабы, ночью в туалет в одной ночной сорочке, а тут мужик в тулупе по углам шарахается. Так со страху и не донесешь, до туалета-то.

Ну ничего, Зине не привыкать осваивать новые пространства. “Ж” упало, “З” пропало, кто остался на трубе?

Сходила я на дедову могилку. Все, дед, отбыл ты вахту. Теперь можешь отдыхать. Будь спокоен, за Машкой буду приглядывать.

На соседнем ряду возле чьей-то могилки сидела женщина с изношенным, несчастным лицом. Наверное, жила она неправильно, гребла против своего течения, ибо на наших лицах лежит отпечаток всех наших действий. Обхватив руками колени, она раскачивалась и повторяла:

– Место мое теперь здесь. Здесь жить стану.

– Нельзя, тетенька, так всерьез воспринимать реальность, – попыталась утешить ее Олька.

Тетка только посмотрела на нее мутными змеиными глазами и снова запела.

“Да, вот к чему ведет избыток серьезности”, – подумала Олька и пошла с кладбища. Место ее было не здесь.

“Надо где-то добыть шляпу, – размышляла она дорогой. – В ней я буду не я – другая. Теперь мысли из головы перестанут выветриваться.

Домой приду, шляпу сниму, мысли разложу на подоконнике. Нужные – возьму себе, негодные выкину в окно. Глядишь, потом в этой шляпе поселится добрый гном”. Олька так и не излечилась от детского восприятия мира. Быть женщиной она не хотела; матерью – не получилось. Она была baby, это ее бремя и благодать. Тяжело быть baby, когда ты насквозь одна.

Олька еще не знала, какую роль она в состоянии взвалить на свои плечи. Когда взвалишь, становится легче – потоки ее энергетики сами понесут тебя по жизни. Она не нашла языка, чтобы говорить с этим временем.

Олька поняла, что должна сама рассекретиться навстречу миру. “Может, тогда по мне скользнет предчувствие моей жизни? И тогда я, наконец, вспомню?”

Когда долго не бываешь в городе, теряешь его ритм. Интуиция не работает: опаздываешь на все автобусы, на все светофоры. Надо снова с ним сживаться. Этот город впускает в себя, как в магический круг,

– намертво. Нужно только настроиться на его волну, окунуться в его пену, попасть с ним в резонанс. Нужно покататься по городу на дребезжащем трамвае. Езда в нем – все равно что медитация. Пройтись по улочкам. Они заряжают странной энергией, сочащейся сквозь булыжную мостовую прямо из древности. О старинные дома взгляд удивленно спотыкается, как об буквы незнакомого языка, как об иероглиф.

“Стучи в себя, как в дверь, и откроется”.

Я зашла в сэконд. Там, кроме одежды, на стене почему-то висели тряпичные куклы.

Чьи-то родители прикупят своим деткам сэкондхендовское детство.

Ерунда какая-то. У детства, как у той рыбы, не должно быть второй свежести; первая, она же и последняя.

Они думают, что мы здесь уже ничего не можем, даже саморучно смастерить детство! Я подошла к куклам, будто бы разглядывая этих чучел. Потом резко схватила одну уродину за вялую, будто бы рыбью, ногу, дернула со стены и выскочила из этого загона. Понеслась по улице, а потом одумалась и остановилась. Чего мне бояться? Пусть они от меня бегут!

Ноги сами привели к Василию Петровичу. А к кому же еще?

– Здрасте, Василь Петрович! – села Олька на стул и шмякнула на стол перед отцом-директором ватную куклу. – Оформляйте меня в детдом кем хотите! Хоть воспиталкой, хоть библиотекаршей, хоть уборщицей! Все!

Василий Петрович молча смотрел на нее. Глаза его чуть улыбались, чуть теплели, чуть темнели. Не так ли глядит Бог, принимающий у себя очередного грешника? Да откуда мне знать, как смотрит Бог?

Лёнчик тоже вернулся. Его видели на улице в костюме и при галстуке.

Важный, наглый, уверенный. В путешествии он стер, наконец, то хорошее, что мешало ему зажить по-настоящему.

Честно говоря, я не хочу, чтобы они снова встретились.

г. Калининград