Я не помню - Екатерина Ткачева

Она открыта всем гадостям. Если в детстве у ребенка оторвать кусок счастья, возникнет пустота, которая всю жизнь будет притягивать к нему тяготы. Проверено. Каждый живет в меру своих возможностей.

Каким тебя вбили в этот мир, таким ты и останешься.

Василий Петрович

Василий Петрович – это директор нашего детдома. Отец всех народов.

Нам с ним повезло.

Когда больше не к кому, все бывшие “дети” шли к нему, чтобы спросить мудрого совета. Вроде как ходят к бабке-гадалке, когда запутаются в жизни. Да идти-то и в самом деле было не к кому.

Благодаря нам у Василия Петровича вышла не жизнь, а сплошное кино.

Причем препаршивое. Вот кто уверен, что жизнь куда фантастичней любой выдумки!

Кричать на воспитанников он, придавленный чужими судьбами, попросту не мог. Однако ровно, смиренно, стоически боролся с бедами, которые вплела судьба в детдомовские жизни. Он был на удивление сильным человеком, тихий, седой ВП, вымирающий ныне вид человека-подвижника.

У него, наверное, не память, а какая-то летопись неустроенных судеб.

Вступление в жизнь вроде бы есть, а вот сюжет всегда недоразвит, всегда обрывается. Кусок рукописи обожжен. Как он все это разгребал?

Как вообще молодому парню могла прийти в голову такая идея: отдать всего себя борьбе с сиротством?

Но не могли же детдомовцы все свои нескладные жизни повесить на несчастного Василия Петровича, как зимние пальто в гардероб! Поэтому они не злоупотребляли походами к отцу-директору. Незачем зря человеку мозги парить. Он про их будущее и так все знает.

По-змеиному выгнув шею, я вошла в кабинет. Белая голова нашего любимого директора склонилась над бумагами. Увидел меня, пристально вгляделся в мое лицо.

– Садись, Оля, – мягко сказал Василий Петрович.- Оля, ты чем-то занимаешься? – так же тихо спросил он.

– Я живу!

– Где-то работаешь?

– Нет. За прилавком не буду стоять – из принципа. Секретаршей – в ширинке у начальника – тоже сидеть не нанималась. Я не знаю, кто я и зачем. Знать бы, откуда, собственно, я такая выпала и куда такую мне себя сунуть.

Василий Петрович переварил сказанное мной, потом произнес:

– Свет надо нести в мир, Оля.

– Я не умею…

– Ты же умная девушка, Оля. Ты и стихи писала.

– Да, умная. Задним умом. А стихи сами писались. Только ничего они не дают. Я и бросила.

Про Машку я промолчала. Узнав о ней, Василий Петрович не расстроился бы, нет. И не удивился. Он давно привык к подобному развитию событий. История с моей брошенной Машкой только подлила бы горечи на дно его души. А мне так хотелось чем-то похвастаться, порадовать

“папу”! И я решила молчать.

Свет нести… Осветлиться, что ли? Вон, недавно Юльку встретила.

Леди Ю. Решила стать платиновой блондинкой с MTV. Волосы выкрасила, а глаза остались прежними; в них – собачья преданность любому, кто наденет на ее шейку поводок.

– Шлюшка? – спросила я ее.

– А ты – не так? Ты – не так? – с пронзительной обидой в голосе спросила леди Ю.

А я – не так.

Этот цвет убил в ней девчонку, убил возможность беззаботно смеяться.

Ей осталось только одно – искать хозяина. Надо как-то противостоять этой силе, ведущей нас в рабы.

Дед

Я второй раз пошла к деду. Странно, к дочери я не чувствовала особой привязанности. Наверное, потому, что и она меня сторонилась, в глаза не глядела. Я ей не нравилась. Да и знакомы мы с нею всего ничего.

– Опять ты? – Дед взглянул на меня с любопытством. – Настырная.

– Нет, дед, просто мне идти больше некуда.

– Понятно. А мы в парк собираемся, на каруселях кататься.

Надо же, сразу с собой позвал.

Я шла поодаль, дымя вонючими Captain Jack за пять рублей. Тут уж я разглядела Марусю. Было в ней что-то от моей чугунной бабушки Луизы, прожившей сто один год. Вот не дай бог я столько же протяну! Бабка

Луиза приезжала ко мне в детдом, ей бы меня не отдали – старая, да она и не хотела. Так и померла в одиночестве.

Перед выходом из дома дед заговорщически шепнул: “Только не смей сказать Маришке, что ты – ее мать! Мигом мозги вышибу!” А дед шарит!

Он мне все симпатичнее. Разумеется, я не скажу. Впрочем, Машка на меня совсем не глядела.

Сказать Машке о том, что она моя дочь – безумие; это сбило бы ее с толку на всю жизнь. Я же помню: у нас в детдоме все те, кого забрали из семей в сознательном возрасте, сбегали к родителям. Так Василь

Петрович разработал свой план борьбы с побегами. Он просил каждого, кто хочет побывать дома, сообщать лично ему. Потом заводил машину и вез желающего в гости к родителям. Все встречи не затягивались дольше пятнадцати минут.

– Ну теперь я за них спокоен, – говорил иной детдомовец про своих родаков. – Живы.

Оба лежат на завалинке, пьяные:

– Ой, сыночек пришел…

Но почему-то (кто объяснит – почему?) их снова тянуло домой.

Повезло, что меня ни к кому не тянуло. И я бы не хотела, чтобы Машка чувствовала ответственность за меня, за мою окаянную жизнь.

В парке дед купил Ольке, Машке и Ларисе билеты на “чертово колесо”.

Они влезли в кабинку и поднялись на высоту.

– Мама, а что это с нами за тетя едет? – тихонько, на ухо спросила

Машка Ларису.

Лариса испуганно глянула на Ольку и ничего не ответила. Она ее опасалась и одновременно чувствовала перед бывшей детдомовкой неловкость любимой, поздней дочери.

– Я за вами приглядывать буду, – по-дурацки ответила Олька Машке, чтобы молчание не давило так сильно. – А то еще выпадете.

Вся моя жизнь – катание на чертовых каруселях. Накаталась до тошноты, а слезть не могу. Интересно, что за птица моя мать? Аист, наверное. Как и я. Нет, она – кукушка, злая, серая посредственность, которая только и умеет пророчить страшное будущее. Странная птица. А она – зачем живет? Сеет горе да кукует лишние годы. Аист хоть счастье приносит. Как я – Ларисе с дедом.

Когда мы слезли с колеса, я незаметно ушла, испарилась.

Ха, Лариса изображает из себя скромницу, а сама не промах! Я как-то видела ее с хахалем. Ничего такой, симпатичный, мускулистый, идет спортивно, пружинисто. Лариса, счастливая, воздушная, как сладкая вата (вот-вот растает) топала рядом. Наверное, эго этого Саши в тот момент выросло до небес. В руке Ларисы восклицательным знаком пылала роза дежурного красного цвета. Как она, бесцветная, такого фазана себе подцепила? Хотя красавчики всегда ищут себе жен поскромнее – чтобы не гуляли и были обязаны мужу за спасение из сонма весталок.

– Куда ты делась в парке? – спросил дед, когда я снова приперлась к нему. То есть он уже принял меня в семью.

Дед всегда хлопотал. Видимо, так велел ему голос суровой древности с ее голодом, мором и войнами. Этот же голос велел ему взять в избу брошенную девчонку. Он же нашептал приютить и Ольку, овцу. Дед был родом из глубокой древности; таких людей нынче не делают.

После войны дед стал ходить в моря, шкерщиком.

– Я всегда был первым! Лучше меня никто не шкерил! – бывало хвастался он. Там же, на корабле, он влюбился в фотографию. Если видел кадр, бросал свой шкерочный нож, недовспоротую рыбу и хватался за аппарат.

Дед умел все, даже заплетал куцые Машкины волосенки в две тощие косички.

Он тоже был банален, но только от его тривиальности не тошнило, от нее шло тепло, на ней цементировался уют.

Мне снова показалось, что я нашла прибежище. Однако я понимала, что с дедом я не разовьюсь. Мне с ним было хорошо, но как-то пусто: слишком он правильный.

– Дед, а где твоя бабушка? – спросила я, чтобы не оправдываться в исчезновении.

– Там, на бугре.

Надо же, сам все везет. И дочку бесцветную, еще внучку себе придумал

– неужто забот мало? Герой тыла и фронта. Не всякий осмелится водрузить на свои плечи такой неуклюжий крест. Из таких Подаренок, как моя Маруся, черт-те кто может получиться.

В тот день Маруська лежала под одеялом и сверкала оттуда нездоровым хмельным глазом.

– Что это с ней?

– Захворала. Мороженого объелась.

– Мне, дед, тоже что-то нездоровится…

– Для таких, как ты, я знаю один рецепт: чай с малиной и постель с мужчиной.

– С такими народными целителями точно кони не двинешь. Спасибо за совет. Слушай, дед, а может, ты мне – родной? А? Чем черт не шутит?

– решила поддеть я доброго деда.

– Еще чего, – буркнул он недовольно. – Хватает мне, родных-то.

– Ха, внебрачная внучка! Не пойдет?

– Не пойдет.

Действительно, что это я? Внебрачная внучка у него уже есть.

Дед не воспринимал меня как взрослого человека. Оно и понятно. Дед глядел на меня жалеючи, как на овцу без отары, потерянную, глупую и беззащитную. В общем, он не мог злобиться на таких непутевых девок, вроде меня. К тому же, я была на десять лет младше его дочки. Иногда дед даже совал мне деньги. То полтинник, то два червонца.

– На, пока никто не видит! На, тебе говорю!

По отношению к нам, детдомовкам, у остальных людей срабатывают два шаблона: либо жалеют, либо сторонятся, как подпорченных. В детдоме нашем все было просто, не надо только утрировать. Никто нас не бил; воспитатели изо всех сил пытались вылепить из нас людей. Словом, мастерили из дерьма конфетки. Обидно им, наверное, когда, выпустившись, мы снова становились детьми улиц, боящимися и не знающими, как же повзрослеть. Хотя, я думаю, они к такому привыкли и сделали правильный вывод: конфеты из дерьма не лепятся.