Танцы на минном поле - Владимир Свержин

— Ну что, господа офицеры, — обратился к своим подчиненным капитан Войтовский, когда дверь за нежданным посетителем затворилась, и шаги его затихли на лестнице. — Поможем коллегам?

Ривейрас выжидающе посмотрел на него, словно ожидая дальнейших объяснений. Лицо командира выражало странную смесь охотничьего азарта и тайного злорадства, словно заказ, сделанный его однокашником, был очередным звеном в неизвестной Владимиру игре. Впрочем, кто знает, может, именно так оно и было.

— Предположим, что ФСБ необходим мониторинг средств массовой информации по комплексу проблем, связанных с наркотиками — прервал наблюдения Ривейраса негромкий голос аналитика, разговаривавшего не то с пространством, не то с самим собой, но только не с сидящими тут же компаньонами. — Возникает вопрос — для чего?

— В смысле, для чего? — недоуменно глядя на собеседника, переспросил Ривейрас.

— Если взять за отправную точку, что всякое действие ФСБ не несет смысловую нагрузку само по себе, но каким-то образом коррелятивно связано с его последующими действиями, — начал свои объяснения Алексей, — в таком случае, намечается явная тенденция…

— Дыма без огня не бывает, — перевел с русского на русский Михаил Войтовский.

— Делаем так. Володя, у тебя сегодня вечер развлечений. Потолкайся по ночным клубам, сходи к Первой аптеке — разузнай конъюнктуру рынка. Я пока съезжу к начальству, согласую заказ и получу индульгенцию на все последующие безобразия. Ну и опять же, понюхаю откуда ветер дует. Хочу понять — является ли нынешний мониторинг заурядной рабочей акцией, или же, действительно, появилось нечто, что обусловило стремительное возрастание интереса спецслужб к этой теме. Все ясно?

— Вполне.

— Тогда с Богом. Леша, ты займись газетами, журналами… в общем, всем, что связано с формированием общественного мнения. Да, вот еще что. Я понимаю, что это осложняет задачу, но, возможно, для широты обзора нам следует отступить назад. Рассмотрим интересующую нас тему в динамике, месяц за месяцем. Понял?

— Угу, — не открывая рта, кивнул Полковников, включая стоящий перед ним компьютер. — Поглядим, поглядим, что у нас тут хорошего…

— А я, — продолжал Войтовский. — Заеду к начальству, получу добро на операцию. В конце концов, лишний источник в департаменте стратегического планирования нам не помешает. Да, вот еще что. Володя, держись на связи, быть может, вечером придется слегка поразвлечься.

Ривейрас одарил командира вопросительным взглядом, но, не дождавшись ответа, молча кивнул. Капитан Войтовский не любил делиться своими замыслами, и об этом в кругу соратников знали все. Иногда создавалось впечатление, что необходимость работать в группе несколько тяготит его, впрочем, как и отсутствие привычных условий одиночной охоты. И уж, во всяком случае, не было никакого смысла задавать ему вопросы. В случае, когда кто-нибудь, не в меру любопытный, пытался донимать его расспросами, он долго глядел на вопрошавшего, словно не видя его, и потом разворачивался и, не говоря ни слова, уходил. Какие туманные сопки виднелись ему в эту минуту? Никто не знал.

Прямой телефон в кабинете генерала Банникова молчал, и это не могло его не тревожить. Казалось, что с недавних пор Сам охладел к своему любимцу, и, хотя никаких последствий это похолодание еще не имело, оно уже вовсю служило поводом для слухов и догадок, которые в стенах этого здания всегда были образчиками виртуозной аналитической мысли персонала. Нельзя сказать, что возможное перемещение всесильного генерала куда-нибудь поближе к перилам иерархической лестницы сильно огорчало сотрудников, особенно ту их часть, которые, в отличие от «фаворита», как за глаза именовали его на Лубянке, являлись коренными москвичами. Сжигаемые внутренним желанием «падающего толкнуть», все эти ищейки и легавые из «созвездия гончих псов» во-всю напрягали свои мозговые извилины, пытаясь отыскать причины немилости, и принести свою вязаночку дров на всенародное аутодафе. Однако причина не находилась, и приговор не оглашался. Генерал-лейтенант Банников продолжал выполнять свои обязанности, вот только телефон с ключом-шифратором и бронзовым орлом молчал уже который день.

Тимофей Прокофьевич шел по коридору, напоминавшему ему в последнее время путь на Голгофу. Он шел, не глядя по сторонам, зная, что вместо толпы, орущей: «Распни!», его ожидает глухое молчание. Уже не первый день путь к его кабинету был пуст, как будто коллеги, упрежденные о приближении его, спешили укрыться, во избежание нежелательной встречи. Генерал Банников шел, сопровождаемый эхом собственных шагов.

Адъютант, обреченный, подобно всем адъютантам, разделять невзгоды и радости своего патрона, вскочил при появлении генерала и вытянулся в струнку.

— Полковника Коновальца ко мне, — кинул шеф, едва ответив на приветствие.

«Всего знать невозможно!» — с этой печальной аксиомой приходится смириться не только ревнивым мужьям и женам, но и руководителям спецслужб, в чьи функции как раз и входит максимальная осведомленность. Поэтому человеку, ступившему на тернистый путь тайной войны, без непреодолимого желания опровергнуть этот тезис — лучше сразу искать другую работу. Для разведки он человек конченный. Когда же речь идет о жизни и смерти, пусть даже не о смерти физической, а всего лишь о гибели карьеры, лозунг: «Хочу все знать!» сам собой запечатляется в каждом взгляде, в каждом движении «умирающего».

Именно таковы были сейчас терзания генерала Банникова, и его озабоченность не могла укрыться от глаз приближенных. И уж, во всяком случае, личным адъютантом его превосходительства, старшим лейтенантом Зинчуком, она замечена была. Сейчас, отправляясь на поиски помощника своего шефа, он мучительно пытался догадаться о причинах внезапной немилости и возможных последствиях, вытекающих из этой опалы лично для него. Как и Банников, он не был москвичом. Но если Тимофей Прокофьевич, в случае удаления от двора, мог, тем не менее, рассчитывать на почетную ссылку, скажем, представителем Президента на Урал, то ему, уроженцу Житомира, младшему офицеру ФСБ, путь в родные края был заказан. «На всякий случай — размышлял он, шагая по коридору: — Следовало бы заранее подыскать новое место работы. Вдруг что — не подстелю соломку, больно падать будет.»

— Гриша, — окликнул его из-за полуоткрытой двери адъютант начальника департамента антитеррора Садовый. — Ты, часом, не в курилку?

В курилку Зинчук не собирался, но, понимая, что вопрос коллеги не более праздный, чем большинство вопросов, которыми занималось ведомство его начальника, согласно кивнул.

— Через пять минут. Обратным ходом заскочу.

— Ну, давай, — лениво, как бы между прочим, бросил Садовый. — Я тебя жду.

Со стороны этот разговор двух адъютантов значил не более, чем слова, произнесенные каждым из них. Однако, и первый, и второй офицеры великолепно понимали, о чем идет речь. Ибо, как усердно твердили много знающие злые языки, именно начальник лейтенанта Садового должен был занять место Тимофея Прокофьевича, в скором времени, по сведениям все тех же злых языков, должное стать вакантным. Поэтому, подобная встреча двух лейтенантов в курилке означала куда больше, чем роднившая их пагубная страсть к никотину. Это было формальное согласие на «контакт» и потому, последовавшее вскоре после раскуривания сигареты мира предложение: «встретиться как-нибудь после работы, сыграть партийку-другую в шахматишки», старшим лейтенантом Зинчуком было принято с воодушевлением.

Генерал-лейтенант Банников не был семи пядей во лбу, но ни одной из имевшихся пядей отдавать без боя не собирался. Причина внезапной опалы была ему более или менее ясна. Если отбросить вероятные козни завистников, не имевшие дотоле ощутимого успеха, то вывод напрашивался сам собой — «ядерный доклад». Именно так, по аналогии с ядерным зарядом, именовал он свое многостраничное творение. Что-то с ним было не в порядке.

— Разрешите, Тимофей Прокофьевич! — полковник Коновалец, как всегда, подчеркнуто, по-военному подтянутый, предстал перед начальником.

— Заходи, Геннадий Валерьянович, — устало кивнул ему Банников. — Присаживайся. Чего-нибудь выпьешь?

— Нет спасибо…

— Ну, как знаешь, — он пожал плечами и, подойдя к полированному ореховому бару, достал из него бутылку армянского коньяка. — Что-то мне нынче нездоровится. Все эта чертова сырость, — словно оправдываясь перед самим собой, протянул он. Погода за окном действительно стояла холодная и сырая, впрочем, часто ли на Руси в ноябре она бывает иной? Рюмка коньяка, опрокинутая по «рабоче-крестьянски», залпом, обожгла гортань, и, шумно выдохнув, Тимофей Прокофьевич начал вслушиваться в свои ощущения, наслаждаясь теплом, медленно растекавшимся по жилам.

— Рассказывай, Геннадий Валерьянович, что там у нас нового? — покончив с процедурой коньячной терапии, поинтересовался он.