"Родина" и другие произведения - Лев Лунц

Поезд полз.

— Анатолий Петрович, — говорила молодому человеку девица. — Вы нас погубите. Разве можно так?

— Чем же погублю? — возмущался молодой человек, — чем, драгоценная моя? А если бумаги в порядке? Вот, к примеру, милостивый государь, — молодой человек обратился к китайцу, китаец заыгыгал, вот, к примеру, разве мы читать лекции едем? — чушь. Едем мы отдыхать в деревню. В Дом Отдыха работников-де науки и искусства. Посланы из Петербурга, бумаги, подписи, печати, а между прочим разве мы наука и искусство? — Шваль! Ну, предположим, я, действительно художник, еду зарисовывать крестьянские типы и продукты. Хорошо. А вот эта девица — познакомьтесь, пожалуйста — зубных дел еврейка. Или сосед ее — делопроизводитель ученого учреждения… Работники на ниве народной науки и искусства. Хо-хо.

— Анатолий Петрович, — молила девица. — Вы нас погубите. Нас арестуют.

— А по какому праву, драгоценная моя? А если бумаги в порядке? Нет, позвольте, — и молодой человек снова насел на китайца, — вот вы, красавец, ведь тоже по командировке едете, не так ли? А командировка-то подложная, ведь вы, сладость моя, настоящий рассадник заразы. — Смотрите, сделайте одолжение, — вошь! — молодой человек залез китайцу за шиворот и победоносно вытащил вошь:

— Сыпной тиф, с ручательством.

Народ шарахнулся от китайца.

— Ы-гы-гы, — радостно закричал тот.

— Господи, — причитала старушка. — И что это машина-то ползет, что пешая блоха.

— Вы подумайте, — рассказывал человек, которому наступили на лицо. — Вы подумайте. Сказали ей, болезной, примету. Ежели, говорят, брюхо чешется, так значит, вне сомнений масло подешевеет. Так она себе напустила на брюхо клопов, и чешет, и чешет…

Поезд полз.

ВЕРНАЯ ЖЕНА

Милая моя! Пишу Вам, чтобы рассказать, до чего может дойти преданность женщины. Вы видели Сергея? Нет? Это совсем новый Сергей. Дорогая моя! Как я люблю его. Ну, хорошо, ну, конечно, он моложе меня, но всего на два года. Вы ведь знаете: я никогда не скрываю своих лет. Так вот мой Серж заболел корью. Милый, чудный мальчик! Другая женщина так бы и бросила его, сразу, но я нет, я верна ему. А жить ведь чем-нибудь надо. Другая женщина… — ну Вы понимаете, но я — чтоб изменила Сержу! Правда, хозяин "Казино" тут в нашем доме помогает мне, а даром, знаете, ничего не дается, но ведь этого не хватает. И вот я, при моем воспитании, при моем трэне, я пустилась в "les affaires", стала — fi! — спекулянткой. Оделась я попроще. Старенький каракулевый сак, муфта скунсовая. Вы еще не видели ее, моя милая, это обновочка, мне ее подарил на прошлой неделе один финн, интересный мужчина. Так вот я пошла на рынок, au marche. Иду себе, оглядываюсь и вдруг вижу: стоит, — как это говорится по русски? — шлюха и продает золотые часы, сто миллионов. А я в золоте так, немножечко, понимаю — в Варшаве приходилось. Я и вижу: такие часы пятьсот миллионов стоят. Бог мой, моя дорогая! Если-б Вы видели, как сложена эта баба. С'est! Extraordinaire. Ноги, как бочки, одета по стариннейшей моде, двадцать лет назад такие платья носили, у меня самой тогда было, желтенькое, очень хорошенькое платьице…

Одним словом, пока я на эту бабу смотрела, подходит к ней матрос, un matelot, очень хорошенький, волосы, знаете, русые, рост приятный… Одним словом, пока я на него глядела и любовалась, он часы сторговал. И уж совсем — было купил, да я спохватилась: "Pardon, monsieur", — говорю: "я раньше".

Он и так, и этак, даже что-то насчет моей покойной мамы сказал, но я часы купила.

Только, как отошла, да начала часы рассматривать, смотрю — пробы-то нет! Я назад — бабы и след простыл, исчезла, comme un eclair. А ведь это были наши последние деньги, и Серж боль-ной лежит. Милая моя! Что же делать теперь? Я боюсь ему сказать, а он, бедный, голодненький. Правда, я сегодня вечером зайду к одному комиссару, но ведь ста миллионов жалко. Прощайте, моя добрая.

Дорогая моя! Какие новости! Удивительные! Все об этих часах. Это при моем воспитании, при моем трэне! Встала я назавтра чуть свет и пошла опять на рынок. Иду себе, и вдруг, вижу, другая баба тоже часы продает. Подхожу, а сбоку опять un jeune homme, только не матрос — тот был хорошенький, волосы, знаете, русые, рост приятный, а этот просто un crapaud. Я хочу часы рассмотреть, а он перебивает, торгует.

— Excusez moi — говорю: — но идемте в милицию.

— Это по какому — такому праву? — кричит ce crapaud, а женщина в слезы:

— Я, — говорит: — только десять миллионов получаю, а все он.

И плачет и плачет. А уродец кричит:

— Канай! Хряй! Сгорели!

— Простите, — говорю: — Вы беззащитную женщину обманули. Вы гайменник. Вы меня не обмачивайте, sacrebleu!

Он так рот и разинул.

— Как, — говорит: — вы по банковски знаете?

— Parfaitement, елки зеленые, говорю: — сцыкали вас, так и сидите спокойно. А не то в хай поведу, parole d'honneur!

А надо вам сказать, что я эту музыку ce langage, знаю — un tout petit peu, так приходилось в Вологде. А mon crapaud испугался, трясется.

— Мы вас, говорит: — наверно, на веснухах объегорили.

— То-то, — говорю и показываю ему часы.

А он:

— Это не наши, это Петрухи.

— Все равно мне — говорю: — а только будьте любезны, гоните мне мои бабки, сто миллионов. Зовите вашего казака Петруху, а не то каплюжников крикну.

А он трясется.

— Сейчас, — говорит: — маруха!..

— Это я-то маруха! Quel argot, милая моя! Это при моем-то воспитании! А все из-за любви, из-за маленького, беленького Сержа.

Прощайте, пока, дорогая. Уже ночь, а Серж во сне стонет, бедненький мой.

Ma chere! Вы мне писали, что с замиранием сердца ждете продолжения моей истории. С величайшим удовольствием исполняю Вашу просьбу. Прошло минут пять, я с бабой стою, — приходит их главный казак. Шейка у него открытая, ногти, правда, грязные, но, знаете ли, c'est tres romantique. Посмотрел на часы.

— Точно, — говорит: — мои струканцы. Мы вас ограндили. Только денег у меня нет. А вот дайте мне эти веснухи, я их сейчас тут продам, и бабки вам в зубы.

— Дудки, говорю: — я хоть и женщина, а за нос не проведете.

— Ну, хорошо — говорит: — идем в каппу, а ребята мои пока порыщут, наберут.

— В трактир, так в трактир, — говорю.

Зашли мы тут dans un cabaret, — "Сан-Франциско" называется.

Ну что ж Вам, моя хорошая, дальше рассказывать? Напоил меня матрос на славу, хороше-нький мальчик, — волосы, знаете, русые, шейка открытая, — этак ближе присел, m'embrasse, у меня голова кружится. А тут, на горе деньги принесли.

— Клевая ты, баба, — говорит — только денег не получишь.

— Как так?

— Очень просто. Мы разве тебе струканцы за золотые выдавали? Ни-ни. Сама купляла, а насчет пробы ни пол-слова не было.

Я-то хотя и пьяна была, но сообразить — сообразила.

— А я на рынке разглашу, что веснухи твои поддельные, и никто не станет покупать.

— От, валдайская звезда — говорит: — ну, и баба! Получай свои деньги. А не хочешь ли к нам в хоровод поступать? Нам такую стреляную как-раз нужно. И рассказал мне, моя дорогая, что у него целая шайка, une troupe, на всех рынках, зовутся пушкари. Две пары в день спускают, а на третьей садятся. Тогда деньги назад отдают, чтоб огласки не было. Ils sont, в общем, des gentil-hommes, моя милая.

И что ж вы думаете? Я еще с неделю промучилась. Назавтра обошла я все другие рынки и всюду этих пушкарей с часами ловила, чтоб деньги заработать. По сто миллионов откупались. Сколько страданий я перенесла! И это при моем воспитании… А все из-за моего милого, хорошего Сержика. Только, знаете, я теперь с этим негодяем, avec ce petit faquin, больше не живу. Я теперь с тем казаком ихним… Оказалось, вовсе он не матрос… Очень интересный мужчина, un vrai gentil-homme. Я очень, очень люблю его.

Прощайте, дорогая моя.

ПАТРИОТ

Заграница!

Езжайте сами в эту заграницу. Я туда больше не ходок.

Уж не говорю там об угнетенном пролетариате и капиталистических акулах! Это пусть умные люди решают. Мое дело маленькое.

Мое дело — автоматы, холера им в бок! Я негодую, товарищи. Так вот.

Приезжаю я в Берлин. Вокзал. Шлезишер Бангоф называется — тоже названье! Чистенько, не спорю. Плевать нельзя. А в общем — чепуха.

Нет, думаю, посмотрю-ка я на культуру. В уборную пойду. Ежели уборная в порядке — так значит, действительно, заграница. У нас в России все кверху дном поставь, всех голоштанников профессорами сделай, а вокзальные уборные грязными останутся. Ничего тут не поделаешь!

Вошел я в мужскую и — обомлел. Блестит, как золото. М-да, это вам не Россия.

Сел. Восхитительно. Ноги твои на педали положены, с боков тебя рычаги какие-то хитрые поддерживают, сиди — не хочу!

Ну, посидел, сколько надо. И вот тут-то и приключилось со мной нечто таинственное.

Хочу встать — не могу. Что за дьявольщина… Рванулся раз-другой никуда. Держат меня рычаги, а ноги к педалям точно приклеелись. Похолодел я тут, товарищи…