"Родина" и другие произведения - Лев Лунц

И в ту же ночь, когда взошла звезда Тастар, запела в сердце Иегуды Бай-бюль, птица любви. Потому что Рамут-резчик был на стене, чтоб защищать город от врагов, а Ремат, дочь его, спус-тила из окна толстый шнур. Иегуда влез по шнуру и в великую ночь познал Ремат, дочь резчика, и познал счастье.

А на утро пришел Габиз, перс, и сказал Ремат, что он убил отца ее, и что она будет его рабыней.

Так говорит Иагве, устами Беньомина, пророка своего:

— Не бойся Иаков, возлюбленный мой, которого я избрал. Потому что я излию воды на жаждущее и ручьи на иссохшее, излию дух мой за племя твое и благословенье мое на потомков твоих, чтоб они росли между трав, как ивы при истоках вод. Помни это, Иаков и Израиль, потому что ты раб мой. Я уничтожу, как туман, беззакония твои и, как облако, грехи твои. Ликуйте небеса, ибо Иагве говорит это; воскликните от радости, глубины земные; воспойте песнь, горы и леса. Так говорит Иагве, искупитель твой, зачавший тебя в материнской утробе. Я Иагве, который сотворил вас; один раскинул небеса и разостлал землю, который уничтожил знаменья лжецов и обнаружил безумие чародеев, ниспроверг ум мудрецов и превратил знанье их в глупость; который Иерусалиму говорит: — Ты будешь населен, — и городам иудейским: — вы будете отстроены; — который бездне говорит: — иссохни; который о Коурэше говорит: он раб мой.

И один из всей толпы иудейской сказал Иегуда:

— Не верю!

И сказал Беньомин пророк:

— Будь проклят!

Вдоль Ай-Буршабум, улицы процессий, через канал Лилил-Чигалла, через мост к Западным воротам — ползли иудеи. Ржанье коней и рев лошаков, крики певцов, и звон иудейских арф и кимвалов, все восхваляло Иагве и Коурэша, персидского царя. Конные биченосцы в высоких шапках сдерживали толпу. Всех же вместе было сорок две тысячи шестьсот человек. Из Вифле-ема, Нетофа, Азмавефа, Кириаф, Чаримы и других мест. Все шли в землю, откуда пришли отцы их, и где жили отцы отцов их. Шли они коленами и родами, с женами, с детьми, со скотом, с утварью. И вел их Сесбассар, сын Иоакима. Так ушли они из Вавилона. Вавилон же раскинулся над Ефратом прямыми улицами и прямыми перекрестками. Прямые, как солнечные лучи в полдень, летели улицы, и под жестоким сонным солнцем горели огромные спокойные дома. Белая прозрачная пыль поднималась над Вавилоном.

Вокруг Вавилона ползла великая стена Нилитти-Бэл. На западной стене у больших ворот лежал Иегуда. И было, когда прошли сыновья всех колен, вот вышел на дорогу отряд мужей, не знающих имени отцов своих. Впереди же их шел Беньомин-пророк. Был он прямой и высокий и смотрел на запад. И крикнул ему Иегуда: — Беньомин! И ответил Беньомин: — Будь проклят! Вот придешь ко мне и разорвешь одежды свои и посыплешь главу свою пеплом и скажешь: — возьми меня с собой! Но воздается тебе по делам твоим и нет прощения изменнику. Будь проклят!

И было вечером. И подул ветер с болот. Тогда встал Иегуда и пошел к Габизу, персу, и сказал ему: — Отдай мне рабыню твою Ремат в жены. — И спросил Габиз: — Что даешь мне взамен? И сказал Иегуда: — Себя! И обрили ему бороду, и поклонился он Ормузду, и стал рабом у перса и женился на рабыне его Ремат.

На четвертый день вышел Иегуда, раб, на улицу и лег посреди ее, как ложился некогда мальчиком, и вдохнул белую прозрачную пыль родного города. Дышал быстро, глубоко и радостно. Прохожие переступали через него, а колесницы пролетали мимо, свистя лидийскими бичами над его головой.

Но было когда повернуло солнце на запад, поднялся желтый ветер, дующий с пустыни. И поднял ветер Иегуду. И спросила Ремат, вавилонянка, Иегуду: Куда ты? Но он не ответил.

И понес ветер Иегуду к Западным воротам, на дорогу, что ведет, через Цирцезиум и Рилу в Иерусалим. Было жарко, и Иегуда бежал, храпя, как конь, неутомимый, как конь, как ангар, царский скороход. Дорога была крепка и звонка. Иегуда бежал. В кровь изодрано было его тело, на плечах тяжело висела голова, — Иегуда бежал. Громко, со свистом, дышал он, бесшумно ударял пятками по крепкой дороге, днем бежал и ночью бежал. Кровью налились глаза его, пеной покрылось тело, изнемогла душа, но западный ветер дул попрежнему, — Иегуда бежал.

На третий день к вечеру он увидел вдали иудеев. Громко закричал и простер руки к ним, громко кричал и простирал руки к ним, но настичь не мог. Тогда пал на землю и пополз по дороге, как ползет змей. В кровь изодрано было его тело, кровью истекала его душа, — Иегуда полз. Зашло солнце и снова взошло, и еще раз взошло, вдали поднималась пыль, шли иудеи на родину свою, — Иегуда полз. За Иегудой полз по дороге кровавый след, ветер же дул с запада по-прежнему.

На шестой день он настиг иудеев. Сзади всех шли мужи, не знающие имени отцов своих, и Беньомин-пророк вел их. И было, когда остановились они у разрушенного дорожного дома, чтоб отдохнуть, — подполз к ним Иегуда.

И сказал Беньомин:

— Вот изменил он народу своему и сбрил бороду свою. Убейте его, иудеи! И сказал Иегуда: — Брат мой! Но ответил Беньомин: — Ты мне не брат. Тогда Иегуда встал. Гнулись его колени, кровью истекало его тело, кровью были покрыты его руки, но на левой руке ниже плеча белели три пятна треугольником. Кровь била у него изо рта, и с кровью выплевывал он незнакомые слова, чужие и холодные. И схватил раб Беньомина за левую руку, и увидели иудеи ниже плеча три белых пятна треугольником. И задрожал пророк и закричал на чужом, звонком языке и, вырвав руку, протянул ее Заккаю, воину, говоря: — Рази! И отрубил ему Заккай, воин, левую руку у ключицы, и упала рука на землю. И увидели иудеи три белых пятна на руке, точно следы язвы.

Беньомин же поднял ее правой рукой своей и бросил ею в Иегуду. Иегуда упал, а иудеи забросали его камнями. Гулко и неторопливо ложились камни, громоздясь тяжелой кучей…

Бесшумно и тягуче закрылась дверь, и серая тьма молча взглянула на меня. А в моих глазах все еще золото пустынного, сонного солнца.

— Веньямин! — закричал я: — Возьми меня с собой, Веньямин!

Мерный гул за стеной ответил мне: точно камень падал о камень. И вдруг голос протяжный и мощный, как струна, закричал: — Будь проклят!

И топот бесчисленных ног. А я, прислонившись к сырой стене, неистово царапал ее. Тело мое, израненное, покрытое кровью, кричало от боли. Топот замирал вдалеке. Потом тишина.

— Веньямин! — закричал я: — брат мой! Зачем ты оставил меня?

И снова тишина.

Прошли минуты, а может быть дни. Я не знаю, сколько времени я простоял так: недвижно, бездумно и больно. И не знаю, почему, я вдруг, согнувшись, пошел по лестнице вверх. Подъем был тяжек и душен. Изодранные ноги скользили, колена касались ступеней. И вдруг я споткнулся. В ту же минуту замерцал светильник, и я увидал — на ступеньке передо мной лежали: мое платье, платье Веньямина и Веньямина левая рука. Медленно сочилась из плеча еще теплая кровь и победно белели треугольником три оспины, вечная печать мудрой Европы.

Я вышел на улицу. Старый мой любимый пиджак, любимые старые брюки закрывали изодранный хитон и изодранное тело. Больно мне не было. Точно громадный пластырь, залепила мои раны одежда. И только в глазах все еще бродило золотое жаркое солнце.

Магазин. В витрине зеркало. И в зеркале маленький человек, лысый, с узким лбом, с мокрыми хитрыми глазами, грязный и гнусный. Это я. Я узнал себя. И понял: все, что было во мне прекрасного и древнего: высокий лоб и восторженные глаза, — все осталось там, на дороге, что бежит через Цирцезиум и Рилу в Иерусалим. По дороге той идут на родину иудеи, ведет их Сесбассар, сын Иоакима, а сзади идет Беньомин, однорукий пророк.

Петербург же раскинулся над Невою прямыми улицами и прямыми перекрестками. Стреми-тельные, как солнечные лучи, улицы и огромные спокойные дома. А над Петербургом серое и холодное небо, родное, но чужое.

Июль, 1922.

ИСХОДЯЩАЯ № 37

Дневник Заведующего Канцелярией

3 января 1922 г. Ночью.

…Сегодняшний день я считаю великим днем, ибо сегодня меня осенила мысль, каковая должна прославить мое имя и заслужить мне вечную благодарность со стороны благодарных потомков.

Встал я в восемь часов утра. Но здесь должен сделать небольшое отступление и указать, что ночью я спал плохо, ибо со вчерашнего дня находился под влиянием горячей речи начальника и всю ночь думал о новых началах. Возвращаясь к нити своего изложения, спешу отметить, что, вставши поутру, я продолжал думать о новых началах.

На службу я пришел ровно в десять часов. К величайшему своему негодованию я обнаружил, что никого из служащих на местах нет. Дабы удостовериться в правильности своего негодования, я прочел приказ начальника Политпросвета от 7 сентября, в каковом сказано, что работа в Политпросвете строится на новых началах (это не те новые начала, о которых говорилось вчера, а старые), и что поэтому каждый сотрудник должен являться на службу ровно в десять часов. Тех же, кто опоздает, надлежит отправлять в Дворец Труда, как дезертиров означенного труда. Приказ этот я, как Заведующий Канцелярией, счел своим долгом прочесть каждому опоздавшему, причем все отвечали, что они уже знают его наизусть. Если же они знают его наизусть, то почему они опаздывают?