Нагуализм - Дэниел Бринтон

Нередко американист, сталкивающийся впервые с работами Кастанеды, проявляет скептицизм иного рода. А именно, многие кастанедовские идеи, если рассматривать их по отдельности, можно найти в самых разных духовных учениях мира — в Индии, Китае, Японии и т. п. Подобный скептицизм не имеет серьезных оснований. Любому исследователю человеческой культуры известно, что духовные поиски на разных континентах и в самые разные эпохи приводят, как правило, к весьма схожим результатам. Мы знаем тысячи народов и племен, часть которых прошла свой исторический путь вполне изолированно от иных культур, и все же добытые ими знания нередко укладываются в ограниченное число мыслительных парадигм и практических методологий.

Нам известна древняя и самобытная парадигма, которую можно назвать «путь Индостана». К ней относятся все духовные учение индо-буддистского направления. К ней примыкает очень близкая «тибетско-непальская парадигма». Севернее, на необозримых просторах Поднебесной, оформилась великая «китайская парадигма» (конфуцианство, даосизм, чань-буддизм и дальневосточные версии чань, принятые в Корее и Японии — дзэн). Иногда говорят о «вавилонско-шумерской» парадигме, но следы ее немногочисленны, кроме известного всем зороастризма.

Духовная парадигма древнеегипетского царства, к сожалению, также не сохранилась. Можно бесконечно рассуждать о мифологии, о ритуалах и поразительной архитектуре — но все перечисленное не имеет отношения к нашей теме.

Мир семитских племен подарил нам «авраамитскую парадигму» с ее монотеизмом и доминирующей версией — христианством. Под ее влиянием арабский мир создал собственную вариацию — «исмаилитскую (исламскую) парадигму».

Имеется сообщество «африканских религий», однако изобилие племен и разнообразие местной природы мешают исследователю прийти к выводу: это парадигма или нет?

По сей день существует смутная и загадочная область — Латинская Америка. Там приняли христианство, не забывают индейские верования, активно эксплуатируют верования африканские… Но можно ли назвать такую эклектику парадигмой? На сей счет, есть серьезные сомнения.

Другая «смутная область» — Океания, весьма любопытная для антропологов, но в рамках нашего рассуждения — также неопределенная.

Итак, из девяти продуктов духовного развития различных этносов мы, по сути, можем говорить только о пяти мировоззренческих парадигмах, созданных на протяжении известной нам истории. Антропология с удовольствием занимается частностями, непрерывно доказывая всему просвещенному миру удивительное разнообразие культур, но весьма редко при этом ссылается на исключительную оригинальность того или иного подхода в нашем духовном пространстве. Обычно аргументы в стиле «что-то похожее я читал у китайцев, индусов и т. п.» используют в тех случаях, когда больше нечего сказать.

Если же учесть, что христианство, как и ислам, по ряду теоретических и технологических причин, подобно всей семитской парадигме с ее монотеизмом, принципиально не сочетается с нагуализмом, то среди относительно приемлемых моделей духовного поиска остается индо-буддистская парадигма, включая Тибет и Непал, китайская, и смутная эклектика Латинской Америки, которою следует называть не парадигмой, а скорее, «культурно-этническим пространством».

Как утверждает антропология, коренное население Америки относится к монголоидной расе. Рискнем предположить, что генетическое родство с китайцами и японцами могло обусловить некоторое сходство мышления и, как следствие, определить характер самых ранних форм культуры индейцев Месоамерики. Конечно, мы говорим об определенном типе экзистенциального мышления — глубинного мышления человека о своей участи и роли в открывшемся восприятию мироздании. Того типа мышления, которое обусловливает специфику избранного «духовного пути».

Интуитивно мы с легкостью ощущаем потаенное сходство путей Дао и Нагуаля. Более того, в них обоих мы открываем значительный пласт древнейшей диалектики, которая, с одной стороны, акцентирует отличия «карты» от «территории»; с другой — настойчиво демонстрирует колоссальную дистанцию между Именем и Реальностью, между неизреченным объектом и бесконечным в своих познавательных и перцептивных возможностях субъектом. Этот путь, минуя многовековые блуждания европейских философов, приводит к великому противостоянию — «Я» и «вещь-в-себе». Могучее прозрение Канта с его чеканными формулировками наступит через только две тысячи лет после откровений китайских мудрецов.

Сегодняшний читатель может размышлять над той же кантовской диадой, сформулированной на ином языке описания «простодушным» Лао-цзы и древнеамериканскими нагуалистами.

И древняя цивилизация Китая, и древняя цивилизация месоамериканцев рано узнали на себе прелести социальной жизни. Они искали путь, как прожить в социуме, но не утратить свой шанс освободиться от него. Если старый Китай разделился на конфуцианство и даосизм, так как не нашел внутреннего единства мировоззрения, то древние индейские маги боролись, судя по всему, вплоть до прихода испанской Конкисты.

Они объединили в своем поиске два начала «социального человека» — лицо и сердце. Поскольку в нагуализме изначально доминировала, торжествовала двойственность в описании такого сложного существа, как человек, возможно старым индейским магам и шаманам было проще. Ибо лицо (социальная маска, социальное поведение и правила) без труда ассоциировалось с тоналем, а сердце (и-олли, «тот, чья сущность движение»), где рождаются намерения и желания, вовсе не обусловленные автоматизированным обществом, — конечно, ассоциировалось с нагуалем.

Соединить эти две силы, единые в корне своем, древним нагуалистам должно было казаться процессом естественным, простым и необходимым. И они соединились — не в полевых заметках университетских антропологов, а в волшебном эпосе доктора Карлоса Кастанеды.

Так в нагуализме человек стал целостным. Он приобрел перспективу объединить две стороны, чуждые друг другу и устроенные принципиально по-разному. Он приобрел шанс обрести свободу. Таков подлинный нагуализм. Он метафизичен и философичен, и сказать об этом необходимо.

Принимая в качестве повсеместного фундамента бытия некую реальность, исполненную безличной силы и не подчиняющуюся законам, установленным для окружающего поля, — так называемому «перцептивному договору» (конвенциональности), где указано, что и как воспринимать, что не воспринимать ни в каком случае, и что воспринимать в отдельно оговоренных случаях, — мы неминуемо превращаем нагуализм в «науку об осознании». Причем, если саму «науку» мы можем постичь и даже формализовать определенным способом, то практическое применение данной «науки» (которое порой именуют магией) на деле может быть только «искусством». Иными словами, это — специфическое мастерство, которому можно научить лишь до какого-то предела. «Искусство» начинается там, где исчезают способы обучения. Разумеется, это зависит не только от качества изучаемого навыка, но и от уровня и опытности учителя.

И все же — если мы говорим об искусстве, какого бы великолепного учителя мы ни нашли, наступит пугающий момент «освобождения» от учебы — тот самый момент, когда законы, алгоритмы, аналогии, даже легенды и притчи больше ничего не говорят ученику. Оказавшись лицом к лицу с нагуалем, Непостижимым и Неизреченным истоком всей данной ему реальности, нагуалист может опираться только на себя — на свой талант, на свое «искусство осознания», способность чувствовать и следовать интуиции. Он постиг «науку», и теперь имеет дело с непредсказуемым даром Силы, со своим личным «искусством осознавать». Об искусстве мало, что можно сказать, и поэтому я почтительно замолкаю.

Главное содержание теоретического наследия нагуалистов — это, конечно же, «наука об осознании». Поскольку осознание — очень тонкий и неуловимый предмет, нагуализм исследует его через две психические способности человека, которые академическая наука традиционно называет «высшими» — через внимание и восприятие.

Прежде всего, надо отметить, что в современном нагуализме обе эти функции психического аппарата крайне важны и (что особенно следует отметить) рассматриваются как активные, то есть, самостоятельно действующие и воздействующие на окружающий мир. Классическая европейская философия еще до зарождения психологической науки сформировала устойчивое представление о некой пассивности основного массива психических реакций и процессов.