Габриэла - Алексей Маринат
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– У тебя есть мама? – спросила она.
– Есть. И сестра есть. И дом, где я жил, и школа, где я учил немецкий язык с четвертого класса.
– Да-а?!
– И девушка у меня была любимая, и увел ее один майор-артиллерист: куда мне за майором угнаться!
– Александр… тебя зовут?
– Да, Габриэла.
– Александр… Великий, Александр Храбрый, Александр Хитрый…
– А который из них я?
– Мне самой интересно…
– Дай-ка я посмотрю твою руку, Габриэла. Я умею гадать по руке.
Она шагнула ко мне.
– Иди ближе, Габриэла! Она сделала еще шаг».
– Ну, еще чуть-чуть! Она подошла:
– Какую?
– Обе, – сказал я, взяв ее за руки.
6
На другое утро я услышал от своего врача: «Зер гут!» Терпкий весенний воздух был уже не опасен для легкого, задетого пулей. Теперь профессор Штирер даже рекомендовал мне прогулки.
День был в самом разгаре, когда я спустился вниз со второго этажа и вышел на яркий солнечный свет; от земли шел животворный дух, и жужжали пчелы. В палисаднике перед домом Габриэла, сидя на корточках, вскапывала землю широким ножом и сажала цветы. С крыльца я следил за каждым ее движением. Потом сошел вниз и остановился в нескольких шагах от нее.
Габриэла повернула ко мне лицо, и глаза у нее расширились, но на этот раз не от удивления. Она знала, что я сегодня выйду на свет божий, и поэтому не зашла ко мне, как обычно, утром после завтрака. Она поправила непослушные прядки на лбу и помахала мне рукой, как будто я был где-то далеко, у горизонта. Я спросил ее:
– Ты что, Габи?
Она встала, шагнула ко мне и прошептала прямо в лицо:
– Весна!
В ответ я хотел обнять ее, но она поднесла палец к губам:
– Нельзя. Дедушка увидит!..
Кто умеет читать между строк, тому ясно, что везде все обстоит одинаково. И что даже если дедушка станет самым яростным противником любви, и тогда любви нечего бояться.
Все же я не обнял ее, чтобы дедушка нас не увидел… Впрочем, желание это было скорее всего навеяно весной, легким ветерком, пробегающим по лесу, нежными лучами солнца.
В последующие дни Габриэла избегала входить в мою комнату. Она часто запиралась у себя и часами сидела одна. А вечером накидывала пальто и отправлялась в лес, к своему дубу.
Там я и встречал ее, и мне находилось местечко под дубом, и я спрашивал:
– Что делается в Австрии?
– А тебе нравится Австрия? – спросила она однажды.
– Вот если бы она называлась Габриэлой, а Габриэла – Австрией…
Она пожала мне руку своими гибкими пальцами.
– А у вас там – как?
– Как дома!
– У вас должно быть красивей, чем у нас. Наверное, дубы у вас – огромные, больше наших. Какова страна – таковы и деревья.
– У нас и редиска растет быстрее: за месяц – с голову!
Она рассмеялась, как ребенок, но вдруг разом помрачнела и проговорила:
– А я думала, что мне уже больше не смеяться.
– Почему?
– Не спрашивай, все равно не скажу.
– Вот, я, например, сколько пережил, а смеяться не разучился.
– Еще неизвестно, кто больше пережил.
– Ого! А я и не знал, с кем имею дело. Позволь тебя спросить: ты что, была на фронте, ты стреляла в людей?
– Для некоторых, может, достаточно все это просто видеть.
Я пристально посмотрел на нее, пытаясь понять, насколько она откровенна.
– Габриэла, скажи, пожалуйста, ты то же самое говорила, когда немцы были под Москвой?
– Что – то же самое?
– Ну, я понял, что ты против войны…
– И не ошибся. Только в то время мы мало что понимали.
Наступило молчание – каждый погрузился в свои мысли. Наконец я спросил ее, не случалось ли ей при встрече с незнакомым человеком вдруг почувствовать, что она его уже видела когда-то?
– Работа воображения. Услышанное и прочитанное собирается в образы. Да, мне случалось. А почему ты спрашиваешь?
– Потому что я тебя давно знаю. Может, по тургеневским романам… А теперь вот увидел наяву.
– Это что, русский писатель?
– И французский, и немецкий. Он для всех писал.
– Как холодно… – сказала она, поеживаясь в своем пальтишке. – Ваши завтра уезжают?
– Да. И я тоже – через пару деньков. Завтра должен приехать наш доктор, и я отправлюсь восвояси – может, даже с ним вместе.
– На войну?
– На войну.
– И будешь убивать людей?
– Фашисты – не люди. Она опустила голову и сказала:
– Солнце садится…
– Тень упадет на землю, тень возьмет нас в плен, – подхватил я ей в тон. У меня было впечатление, что мы разыгрываем сцену из пасторали, написанной лет сто назад.
Она вскинула голову и взглянула на меня внимательно:
– Знаешь что? Мне сейчас это пришло на ум: люди все же не настолько разные, чтобы не понимать друг друга. В конце концов они всегда могут договориться. Так ведь?
– После того, как хорошенько друг друга отдубасят, – поправил я.
– Ты все шутишь. Мне жаль, что ты уезжаешь. И мне еще больше будет жаль, если…
– Если я сложу где-нибудь голову? – попробовал я отгадать ее мысль.
Она встала с земли. Ей надо было нарвать каких-то трав для деда. Я зашагал рядом. Она спросила, верю ли я в судьбу. Я ответил, что если и верю, то в счастливую, и объяснил, что, когда голодный мечтает о еде, лучше мечтать о пряниках, чем о картофельной кожуре. Она нагнулась было за какой-то травинкой, но вдруг резко выпрямилась и заговорила:
– Знаешь, что мне сегодня приснилось? Я тебе забыла рассказать, очень интересно. Как будто мы с тобой у кого-то на именинах, и все удивляются, как сюда попал русский, а я объясняю, что я тебе послала в Россию приглашение, что мы давно знакомы. А ты будто бы крикнул: «Обманщица!» Ох, как же я плакала во сне!
– Жаль, что меня не было поблизости, я бы подставил тебе бочку для слез, – сказал я.
– Но и посмеяться мне тоже пришлось над тобой – ты не умел танцевать. Ты вообще умеешь танцевать? Да, я ведь должна искать эту траву… Или, может, уже завтра?
– Моя мама сказала бы, что я плохо тебе приснился.
– Твоя мама умеет толковать сны?
– Она же цыганка.
– Не может быть. У нас тоже есть цыгане, и я знаю, как они выглядят. Дедушка мне рассказывал про вашу страну, что там за люди живут. Он тогда был совсем молодой!
Лицо у нее засветилось нежностью.
– Видишь как: твой дед был у нас, теперь я – у вас. Ответный визит…
– Да, – вздохнула она. – Встречаемся от войны к войне.
…Я остался один. Габриэла скрылась в лесу, ища траву, в целебность которой верила. Все так же, как у нас…
7
Комната Габриэлы поразила меня размерами – скорее зал, чем комната, – и беспорядком. У одной стены стояла кровать, у другой – кожаный диван, в углу – пианино, а в глубине, у окна, – мольберт с картиной, завешенной тонким холстом. На полу возле мольберта валялось несколько начатых картин вперемешку с чистыми холстами, натянутыми на рамы, и тут же, на полу, – палитра с сухими красками, будто ее швырнули в досаде. Две стены снизу доверху были завешены репродукциями и картинами: несколько репродукций я даже узнал. На всю комнату – три стула: у мольберта, возле пианино и у кровати. Обстановку завершали комод, старый сундук и кресло. Самый опытный эксперт не ответил бы на вопрос, что это: жилая комната, мастерская или ломбард?
Я озирался в изумлении. Габриэла никогда не рассказывала мне, над чем она работает, да и краски на палитре совсем засохли. Я стал рассматривать картины – это были по большей части пейзажи: деревья, ручьи, утесы, альпийские луга. Или: небо, грозовые тучи, берег неспокойного моря, плывущие по воде листья. В общем, все, что душе угодно. Мое внимание привлекла одна картина, изображавшая лес – густой и темный, настоящие джунгли. Узкая тропа, как случайно оброненная ленточка, пыталась пробиться сквозь него, но тут же терялась в чаще. Я подался ближе, силясь вспомнить, где же я видел эту картину?
Тут Габриэла сказала:
– Не будь слишком строг. Это все учебные работы, по программе. Есть и мои, а я всего лишь скромный начинающий…
Вошла девушка с веснушками и сообщила, что меня зовет профессор. Не иначе как хочет пристыдить и припугнуть, что если я буду столько времени пропадать в лесу, то воспаление легких мне гарантировано.
Я сказал Габриэле, что, пожалуй, пойду объявлю профессору о завтрашнем своем отъезде.
– Сегодня не надо, – попросила она. – Лучше завтра. За обедом. Я пригласила знакомых. Ты не против?
– А кто будет? И по какому случаю? – поинтересовался я.
– Будет мой кузен, пианист. Он тоже здесь живет, только на другом конце города. Я вас представлю друг другу. Он был студентом…
– Был? А теперь?
– Теперь? – смущенно переспросила она. – Теперь… сидит дома. А ты непременно завтра уедешь? Так велел ваш доктор?
– Наш доктор велел мне оставаться на месте еще три дня. Но я завтра уеду.
– Почему же?
– Потому что ты ни разу не играла мне на пианино и не показывала свои картины.
Она ничего не сказала, прошлась несколько раз по комнате, как обычно, когда нервничают или принимают важное решение. Потом пододвинула стул к креслу, села и пригласила меня: