Что другие думают во мне - Йоав Блум

– Заранее извини, но на перекрестках или если рядом будут проезжать другие машины, мне придется приостанавливать разговор. Мне и так очень сложно вести машину, надо напрягаться, чтобы оставаться в фокусе, и каждый раз заново выяснять, в какой машине я еду. Тебе, конечно, знакомо все это. Я неплохо справляюсь, но все равно – то еще испытание.

– Да-да, конечно, – ответил я. – Шапиро – это тот самый, который меня вытащил, да?

– А, нет. – Она снова смотрела на дорогу. – Это Нати, мы иногда просим его помочь, когда надо что-нибудь сделать в многолюдном месте. У меня неплохо получается находиться среди людей, но больницы и прочее – это слишком. Нати – обычный человек, который нам помогает, он долго тренировался, чтобы управляться со своими мыслями. Его как раз Шапиро тренировал. А что́, он сказал, что его зовут Шапиро? Ладно, видимо, хотел внушить доверие, выглядеть более профессионально. Нет-нет, профессор Шапиро ждет нас дома. То есть рядом с домом, чтобы его мысли нам не мешали. А в самом доме, по сути, я за все отвечаю.

– За что именно?

– В целом, за других читателей мыслей, – ответила она. – Это место пустовало до недавнего времени, но с тех пор, как начались убийства, мы уговариваем всех приехать к нам, хотим создать небольшую общину, пока не разберемся, что происходит.

– С тех пор как начались убийства?

Она бросила взгляд через зеркало заднего вида.

– Да. В последнее время опасно быть читателем мыслей.

– Подожди, подожди, сколько читателей мыслей вообще существует?

Она коротко засмеялась:

– Хороший вопрос. Мы все еще пытаемся всех разыскать. В мире наберется несколько десятков; может, сотен; может, больше. Но их трудно найти, а даже если найдешь – трудно уговорить приехать. У нас есть место для тридцати человек, но пока и трети не набралось. Тебе, я смотрю, немного доводилось встречать читателей мыслей?

– Нет, совсем нет, – ответил я.

– Тогда приготовься морально, – сказала она. – Иногда очень странно находиться в комнате с другими людьми и понимать, что слышишь только себя.

Поля за окном быстро пролетали мимо нас. Слышать только себя в комнате, полной людей…

– Не думай пока об этом, – сказала она, – отдохни. Можешь переодеться, если хочешь; обещаю не подсматривать. Можешь даже поспать, я разбужу, когда приедем. Я никогда не испытывала такого сильного дампинга[2], как ты, но могу себе представить, что было очень тяжко.

– Дампинга?

– Термин, который придумал Шапиро. Долгое нахождение среди большого количества чужих мыслей.

Я посмотрел на стопку одежды рядом с собой. Это были не те вещи, в которых я вышел из дома. Вдруг меня осенило. Мой блокнот! Где мой блокнот? Он остался дома.

– Блокнот… мои вещи… – пробормотал я.

– Твои вещи? – спросила она. – Может, Нати попробует их добыть.

– Есть еще блокнот. Наверно, дома остался… Или она его забрала… Не знаю…

– О’кей, – сказала Мерав, – подумаем, что можно сделать. Что в нем?

– Всё, – ответил я, – всё.

Дальше мы ехали молча. Я взял белую рубашку-поло, лежавшую в сторонке. Шум больничных мыслей давно развеялся. Волна отступила, и на берегу остались только две ракушки, два слова: «белый экран». Надо выяснить, как эти два слова связаны со всем, что тут происходит.

– Кто пытается нас убить? – спросил я. – И почему?

– А вот это, – ответила она, – я надеялась, что ты мне расскажешь.

5

Мое первое воспоминание – это сон.

Кто-то назвал бы его кошмаром. Видимо, в четыре года, когда он мне приснился, я его так и воспринимал. Все, что осталось от этого сна, – лишь обрывки смутных образов, на которые я за все эти годы нагромоздил множество толкований и предположений, каждое из которых было отражением меня в определенный период жизни. Спустя годы я пытался вспомнить первоисточник, очистить его от трактовок, вычленить и освободить то, что действительно находилось в моем внутреннем архиве. Возможно, питая заведомо напрасную надежду, что за миг до смерти я изучу с высоты птичьего полета все свои воспоминания, по-настоящему их прочувствую и опечатаю шкаф своей памяти окончательным, полным и вечным пониманием жизни.

Вот это воспоминание.

Кадр: человек стоит на сцене, подиуме, может в синагоге, нагибается вперед и опрыскивает публику какой-то жидкостью из предмета, похожего на темный пульверизатор.

Кадр: размытые лица неизвестных людей с белками глаз черного цвета смотрят вперед, прямо на меня.

Кадр: лица моих родителей, у них черные глаза.

Пробуждение.

Это ужасное, пугающее, но в то же время и хорошее воспоминание. Ужасное, потому что в его основе лежит вопрос, почему четырехлетний ребенок видит во сне эпидемию зла, которая делает черными глаза людей. А хорошее – потому что оно мое. Детский страх, породивший его, был моим, и шрам, который оно оставило на моей душе, это мой шрам. Никто не может дотронуться до этого воспоминания. Если уж бояться, то только себя самого.

Мое «официальное» первое воспоминание того, что случилось наяву, а не во сне, датируется годом или двумя после этого сна…

Кадр: я в парке с родителями; кадр: они покупают мне воздушный синий шарик с гелием; кадр: шарик улетает у меня из рук и взмывает в небо; кадр: родители покупают мне еще один в утешение.

Это воспоминание попроще, более нарративное, почти типичное; воспоминание, заранее готовое к тому, что ты будешь заполнять его пробелы при помощи объяснений или какой-нибудь байки. Такое воспоминание проще пересказывать другим при встрече, при знакомстве.

Долгие годы я так и делал. Пересказывал это воспоминание, додумывал детали о парке, о шарике или о том, что еще произошло в тот день, добавлял иногда: «Если мне не изменяет память», оставлял небольшие знаки вопроса, чтобы ангелы объективной правды не обвинили меня в нарушении протокола. Но однажды я понял, что все эти картины в моем воображении я помню не со своей точки зрения, а как бы со стороны; кадр: мальчик в парке с родителями; кадр: мальчик получает шарик; кадр: шарик улетает… На улетающий шарик я смотрю будто бы сверху. Шарик приближается, заполняет рамку моего воспоминания, и маленький мальчик, я, большеглазый и с черным чубом, смотрит снизу то на него, то на меня, его фигурка становится все меньше и остается далеко внизу.

Я действительно получал шарик, и он действительно улетал, но воспоминание об этом событии сформировалось во мне под влиянием истории, которую мне рассказали, в то время как сон выцарапан во мне иглой страха маленького мальчика, который его видит. В отличие от воспоминания о сне, которое