Жизнь, опаленная войной - Михаил Матвеевич Журавлев

горшку с мёдом руки, схватил его, но поднять не смог, только потащил его ближе к краю, чтобы взглянуть внутрь, а потом быстро сунул палец в то, что увидел в почти полном горшке. Посмотрел на палец, лизнул: "Мооод!" – и тщательно облизал палец.

На юге быстро темнеет. За наглухо закрытым теперь окном сгустилась чернота южной ночи.

Валя всё ещё сидела в подвале. Мне было её жалко: я бы не выдержала столько в темноте – мало ли кто там под полом. Мама тоже не спала: она сидела за столом, уронив голову на руки. Вдруг снаружи мы услышали шорох. Все напряглись. И тут кто-то стал тихонько постукивать в окно.

Мама подошла, шепотом спросила: – Кто тут?

– Откройте окно,-велел мальчишеский голос.

Наверное, если бы за окном был взрослый, мама побоялась бы открыть. Это оказался сын директора совхоза. Мальчик был невысокого роста, и мама прилегла на подоконник к нему, а он почти припав к земле, взволнованно зашептал:

– Батя приказал вам собираться. Он услышал, как два офицера, два немца говорили между собой, что утром семьи коммунистов и ленинградских будут вешать. Батя немецкий ещё со школы помнит, потому и понял. Он говорит, уходить надо скорее, прямо сейчас. Много не берите, только самое нужное. В деревне патрули, еле пробрался к вам огородами. Батя сказал, идите полем до развилки, потом направо и прямо. Недалеко это. Мы там будем вас ждать. Только скажите детям, чтобы молчали всю дорогу! – и он, присев на корточки, шмыгнул в поле и исчез в темноте.

Мама даже спасибо не успела ему сказать.

Представляете, как мы спешили, собираясь. Чтобы не нести ничего, побольше надели на себя и взяли только те две злополучные зингеровские машинки. Семья директора и ещё несколько активистов совхоза ждали нас недалеко от развилки.

Мама, запинаясь от волнения, попыталась благодарить директора за предупреждение: он ведь сыном рисковал, посылая его ночью. Тот не стал её слушать.

– Да будет тебе! Ну, пошли что-ли… – остановил он её, почему-то перейдя на казачий говор.

Мы шли всю ночь, на всякий случай обойдя соседнюю станицу, хотя знали что немцев там ещё нет.

Только через несколько дней мы добрались до Пятигорска.

<…>

…1947 год. Я возвратилась из эвакуации в родной город. Осенью начались Ленинградские школьные будни. Меня определили в 5 «А» класс 312 средней школы на Малодетскосельском проспекте д. 23. Это была та же школа, в которой до войны учились и Толя, и Валя, и Ксана (брат и сестры), только теперь обучение было раздельное, 312 школа после войны стала «девчачьей».

Порядки в Ленинградской школе были гораздо строже, чем в Пятигорской, где я училась в эвакуации, и мои новые учителя резко отличались от прежних по тому, как они держались, как давали уроки, и по вежливому обращению к нам: в старших классах нас называли на «Вы» и никогда не кричали на нас. Я тогда, конечно, специально не задумывалась над этим, но чувствовала, что было в них что-то, заставлявшее нас всех и меня, в частности, видеть самих себя как бы со стороны, что сама атмосфера школы, вроде, шлифует тебя, и тебе не столько хочется, сколько приходится, если уж не быть лучше, то хотя бы казаться себе таким в этом окружении. Я с благодарностью и теплотой вспоминаю своих учителей 312 школы, я до сих пор помню их лица, манеру одеваться, особенности речи каждого из них, их излюбленные выражения.

Тетради и учебники, даже в те, полунищие послевоенные годы, нам выдавали в школе бесплатно. Новых учебников, правда, было мало, в основном подержанные, так как потом их передавали «по наследству» в те классы, что шли за нами. И, не дай Бог, разрисовать страницу, не обернуть учебник или тетради, которые, кстати, тоже тогда выдавались бесплатно.

По возрастному составу классы были разношерстные: многие дети вообще или почти не учились в войну, смотря, где они жили: в эвакуации, в глухой сибирской деревне у родственников, на оккупированной территории или в блокадном Ленинграде. Помню, была у нас в классе такая девушка, Дина Казакова, ей было уже, наверное, лет 15, совсем взрослая по сравнению с нами, с тяжелым узлом волос на затылке, с высоким бюстом. Многие тогда уходили из школы после семилетки (как и моя подружка Нина Сихиди) в техникумы и профтехучилища, чтобы скорей получить профессию и начать зарабатывать: в те годы дети взрослели рано, иждивенчество на шее семьи было не в моде. Остальные девочки в классе отличались по возрасту друг от друга на 1-2-3 года.

Была у нас в классе и своя «элита» – ухоженные гонористые девочки в дорогих шерстяных форменных платьях с кружевными воротничками и манжетами и в элегантных, красивого кроя черных передниках (а по праздникам в шелковых белых), с добротными портфелями со щелкающими блестящими замочками на кармашках (для остальных-то девочек особым шиком были полевые военные сумки, доставшиеся им от отцов и братьев, которым повезло вернуться живыми с войны).

Классные патриции держались особняком. А нас-то они, наверно, считали плебеями: уж больно на их фоне выделялись наши чиненные на локтях штапельные мнущиеся платьишки, штопанные чулки, старенькое застиранное бельишко, попадавшее на обозрение классной публике, когда мы переодевались на физкультуру, стоптанная обувь, наши пальто, перелицованные из взрослых ношеных вещей. Но, насколько я помню, мы особо и не завидовали им: они казались нам скучными, в учебе особых вершин не достигали, от классных дел сторонились, а мы не стеснялись своей бедности, потому что, наверное, понимали, что по сравнению с военными годами стали жить лучше и радовались каждой новой даже перешитой вещи.

Как я училась все эти шесть ленинградских лет? По-разному. Особенно трудно было, пожалуй, первые два года. Я привыкала.

Привыкала к новому коллективу учителей и учеников, к самой школе с её новыми для меня духом и стилем. Далеко не всё получалось, как хотелось бы. Сначала очень трудно было с английским. В Ленинграде иностранный язык тогда мы начинали учить с третьего класса, а в Пятигорске только с пятого. Так что, придя в пятый класс, я не знала даже английского алфавита. Помогла Валя, старшая сестра, дав самые азы. Она просто стала говорить дома со мной на английском, время от времени поясняя, как и почему, по каким законом английской грамматики, надо строить предложение так, а не иначе. Её старания не прошли даром, скоро мы с ней уже использовали английский в личных целях, конечно, на самом примитивном пока уровне. Если возникала ссора или неприятный разговор, мы переключались