Жизнь, опаленная войной - Михаил Матвеевич Журавлев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ольга Васильевна с дочками (Вера, Лиля, Валя) в Ленинграде, 1950 г.
В 2020 году я получила общественную награду – медаль «Дети войны». На ней изображена девочка со снопом и мальчик у станка. Очень верно – так все и было! Все работали, не ленились, и дай Бог, чтобы нашим потомкам не пришлось испытать ничего подобного.
Смирнова Вера Петровна, 2020 г.
Фрагмент книги воспоминаний Евсеевой Веры Андреевны
<…>
Мое благополучное возвращение с "того света" после довоенной скарлатины можно назвать началом моей второй по счету жизни, в которую вошли и первая, самая страшная голодная зима ленинградской блокады, и эвакуация на Большую землю по Дороге жизни, когда лед Ладоги проседал под колесами машин, везших нас, и они ехали по втулку в воде, и смерть моего старшего брата в эвакуационном "телячьем" вагоне у нас с Ксаной на глазах.
Наверное, это была самая страшная из моих жизней, хотя она была, пожалуй, самой короткой.
Что я помню из этого времени? Помню вечера с коптилкой, когда мы ждали папу с работы – он приносил из рабочей столовой "поскребышки" (это когда перед мытьем котлов выскребывали со дна пригоревшую еду, если она не была жидкой). Получал он это по справке от администрации, так как у него была большая семья. Парадная у нас была на пружине, поэтому дверь не хлопала. Но нам казалось, что за папой она хлопала как-то особо, и мы тогда начинали считать вслух ступени, по которым он поднимался на 4 этаж, соревновались в угадывании точного момента, когда раздастся стук в дверь (электричества уже не было).
В блокадном Ленинграде шла обязательная эвакуация семей с детьми. Днем 13 марта нам сообщили об этом, вычеркнув из списков умершего накануне папу. Уже в 6 часов утра за нами должна прийти машина. На сборы вечер и ночь.
…От голода кружится голова, двигаться нет сил: слабость. В комнате ледник – все что можно было сжечь, давно сожжено. Кажется, что прозяб насквозь и никакой надежды согреться. У Толи кровавый голодный понос: он еле поднимается с кровати, я – пятилетняя, пошла отоваривать продовольственные карточки, а точнее, стоять в очереди, чтобы получить последний паек на завтра, на дорогу – 125 грамм на человека, то есть 625 грамм по пяти иждивенческим карточкам. Ксана, старшая сестра, храбрится, пытается помогать маме собраться. Я тоже кручусь под ногами, раздражая вопросами – от меня толку мало. Еще ничто не собрано. А в 6 утра будет машина – последняя надежда на жизнь.
Первое, что мама с Толей пытались упаковать, обмотав мягким, были две зингеровские швейные машинки. Одна бабушкина, другая – мамина, новенькая. Это они потом в Пятигорске спасут нас, когда мама будет шить лифчики на продажу на толкучке. А 14 марта 1942 года рано утром Толя будет сталкивать их с лестничных площадок ногами и они будут кувырком лететь со ступенек по пролетам парадной, а за ними обессиленный Толя также спустит с 4 этажа чемоданы и мешки. В чемодан мама положила одежду, в мешки, теплые вещи и одеяло. Ксана зашивала мешки. Но главная для мамы была большая корзина с кастрюлями, миской и сковородкой, потому, что для источенного голодом сознания главным была еда, только одна мечта – сварить детям еду там, где будет из чего варить.
А вот о заветном ящике в буфете, где в коробке лежали все документы – папина трудовая книжка, пачки облигаций, на которые рассчитывали, как на обещанное НЗ после войны, и все семейные фотографии, а вне важной коробки еще и мамин золотой кулон, пара сережек и одно золотое колечко, да таинственный, всеми любимый пакет в бумажной обертке, – об этом ящике в буфете забыли начисто, вынимая посуду из нижнего отсека буфета.
Сколько раз мы будем потом в эвакуации, в будущие далеко нерадостные дни, вспоминать про эту нашу забывчивость, сколько раз и мама, и Валя услышат в учреждениях отказное "нет", потому что не смогут представить ни одного требуемого документа. До последнего дня своей жизни мама останется без пенсии за погибшего кормильца. Так как все бумажное содержимое той коробки с документами (кроме облигаций, конечно), просто вытряхнут на помойку или сожгут в буржуйке те, кто поселится позже в нашей квартире. А дубли нужных документов по месту работы папы сгорят во время бомбежки того здания. И никогда мы больше не сможем увидеть, как выглядела мама в молодости, как хорошо смотрелись вместе папа и мама на свадебной фотографии. Или какими были Толя и Валя в школе и выпускном классе. Все фотографии пропали. Чудом уцелел только папин портрет в молодости, папин пропуск на работу и толин студенческий билет с маленькой фотографией. Эти три вещи сохранила для нас соседка, видно они выпали, когда выносили мусор после нашего отъезда из квартиры, а она их подобрала, веря, что мы вернемся после эвакуации.
Утром нас погрузили в грузовую крытую полуторку. Я сидела в кабине на коленях у мамы. Еще едва светало. Когда машина поворачивала к Загородному, я оглянулась на дом и почему-то четко назвала дату: "Сегодня 14 марта. До свидания, дом!" Впереди нас ждал путь на большую землю. И самый страшный и опасный его отрезок – переезд на другой берег Ладоги. Было темно, даже скорее серо-темно, потому, что я видела людей, набившихся с нами в открытый кузов старенькой машины с квадратной деревянной кабиной. Весь пол кузова был завален вещами пассажиров. Женщины пытались пристроить детей на тюках и чемоданах, между вещами, взрослые ехали, скорчившись, держась за борта. Было очень холодно, ледяной ветер резал лицо, выбивая из глаз слезы, мокрые щеки тут же лубенели.
Мы уже были недалеко от другого берега. Низкое, затянутое клочьями туч небо вдруг начали прорезать тугие лучи прожекторов. Когда луч скользил по машине, все пытались спрятаться от него, втягивали головы в плечи: все знали, если шарят прожектора, быть воздушному налету.
Впереди глухо ухнуло. Машина остановилась. Шофер открыл дверцу и, стоя на ступеньке, заглянул через борт в кузов: "Вылезайте!" – скомандовал он, перекидывая ногу через переднюю стенку борта. "Дальше пешком!"
Помогая друг другу, люди спрыгивали в снежную кашу. Шофер начал разгружать машину. Он поднимал в воздух узлы и чемоданы и кричал
