Коварная дама треф - Вячеслав Белоусов

– Начальник курса, – представил полковник Майе капитана. – Наставник, так сказать, нашего Владимира Кузьмича. Разворачиваемся мы, Майя Николаевна, укрепляем плацдармы. Вот новый курс, новые дисциплины и новые, так сказать, педагоги у нас появляются. Большому кораблю, как говорится, у нас зеленый свет.

– Скажите, Иван Клементьевич, – подал рюмку Майе Свердлин, сам он так и не присел, стоял подле нее у стула, как адъютант, рука согнута в локте на уровне плеча, в пальцах рюмка.

– Надо сказать. А как же. По такому случаю. Не часто нас посещают такие гости, – полковник поднялся. – Подымем, товарищи офицеры, за нее. За нашу школу. Чтоб процветала милицейская наука и наша, так сказать, альма-матер.

– Товарищи офицеры! – крикнул Свердлин так, что и Майя невольно привстала.

Все выпили. Сели. У Майи сразу почему-то закружилась голова, она оперлась на руку Владимира, слегка склонилась к нему. Полковник протянул ей развернутую конфетку.

– Как Николай Петрович? – спросил он ее на ушко.

– Ничего, – ответила она.

– Я слежу. Он недавно по телевизору выступал. О проблемах. Блестящее выступление.

– Когда? – Свердлин элегантно подлил в рюмку начальнику. – Неужели я пропустил?

– Выступал, – подтвердил, закусывая, капитан. – Содержательно. Моя Клавдия Захаровна даже хотела записать на магнитофон.

– А давайте пригласим Николая Петровича к нам, Иван Клементьевич, – Свердлин взглянул на полковника, поднял свою рюмку. – Разрешите?

– Скажи, именинник, сам бог велел.

– Товарищи! – поднялся над столом тот, степенно огляделся, легонько коснулся плечика Майи, подмигнул усатому капитану. – Мне хотелось от всей души поблагодарить вас всех. В моем становлении как педагога я вам всем очень обязан и признателен…

Он умел говорить красиво, у него получалось, капитан раскрыл рот, полковник несколько раз кивал головой и довольно посмеивался, Майя заслушалась.

Позже, когда Свердлин на той же «Волге» довез ее до дома и они, не сговариваясь, завернули прогуляться в скверик, наслаждаясь свежим весенним воздухом остывающего дня, Майя, не удержавшись, все же сказала:

– Володя. Так нельзя. Я бы не хотела, чтобы все так. Ну зачем?

– О чем ты? – будто не расслышав, нагнулся он к ней. – Разве плохо получилось?

– Ну как же ты не понимаешь!

– Ты права. Согласен. Присутствовал определенный экспромт. Но с этой публикой иначе нельзя. Их следует брать за рога, как быка. И он засмеялся, довольный пойманной на лету фразой, повторил с удовольствием: – За рога, как быка!

– Ты меня совсем не хочешь понять!

– Нет. Это ты вокруг ничего не видишь. У тебя на носу, прости меня, розовые очки. Еще с детства. А вроде дочь прокурора.

– Ты так считаешь?

– Чего уж там. Я извиняюсь, этот долбак, полковник наш, какой он офицер? Аж три звездочки нацепил! На самом деле он тупица! Причем сущий дебил. Бывший инструктор обкома! Как сюда попал? Одному богу известно. Ладно, время пришло, там толку от него никакого, вот в ментовку и выдвинули. Учить! Готовить милицейские кадры! Попомни мои слова, дорогая! От таких учителей мы скоро кашлять кровью будем. Устроят нам варфоломеевскую ночь их воспитаннички!

– Как ты можешь такое говорить!

– Могу. Мне не надо много таращиться, чтобы все это увидеть. Ты знаешь, как и чему здесь учат?

– Не бравируй. Все у тебя не так! И в райотделе все не по тебе было.

– Там как раз и проявляются плоды воспитания таких школ.

– Ты ошибаешься. Там люди из институтов.

– Хрен редьки не слаще.

– Что же ты сюда-то прибежал?

– Ну знаешь!

– Я слушаю. Только спокойно. Без эмоций. Чего ты размахался опять руками. Не с курсантами.

– А-а-а, – махнул Свердлин рукой. – Что тебе говорить! Мы в разных весовых категориях.

– Это что же? Опять? Как у твоего любимого Джека Лондона? Ты, конечно, опять за Мартина Идена у нас. Весь от станка, от земли. В мозолях. А я – барышня-буржуйка с интеллигентскими вывертами?

– Похоже. Но это твоя старая пластинка.

– Старая не старая, а объясняет. Только ты всегда забываешь про финал.

– Чего?

– Помни о финале. Там герой геройствовал – буйствовал да свел с жизнью счеты. Не нашел ничего лучшего. И ты сам себе тупик ищешь? Володя, задумайся, что с тобой происходит все это последнее время. Ты очень изменился.

– Я? Тебе кажется. Я всегда таким был. У меня все получалось. И теперь получится. Ты скажи мне, кто вокруг нас? Оглядись! Эти микроорганизмы! Полковник этот! Он же чего за меня уцепился? Ему показалось, что я ему кандидатскую смогу накатать. Я накатаю. Мне, как два пальца!.. Но ему-то она зачем?

– Откажись!

– Чего?

– Не пиши.

– Простите покорно, – раздраженно хмыкнул он. – А куда же деться? Ты – дочь прокурора области! Личность другого масштаба! А мне кем предстать? С этими мелкоклеточными мне не справиться. Полковник – гнида отпетая! А все за свое – пригласи да пригласи. Месяц за мной бегал. Интересовался здоровьем твоего отца. И ты ему зачем-то понадобилась. Не просил ничего за столом-то?

– Иван Клементьевич? – растерялась она.

– Рыба эта, – сплюнул он.

– Нет, кажется.

– Гляди, а то и не заметишь.

– Вот! А тебе зачем меня везде таскать?

– Как?

– Я что? Картина Васнецова?

– Майя! Маечка… ну…

– Витязь на распутье? А я – плита, на которой все записано: что можно, что нужно и чем дело кончится. Удобную ты занял позицию.

– Ну зачем ты так!

– Опять? Опять все повторяется? Сколько раз я закрывала глаза! Прощала! Я же тебя предупреждала?

Она отвернулась, насупилась. В сквере почти никого. Засиделись они на импровизированном банкете по случаю становления нового педагога. А педагог-то мало в чем изменился. Действительно, все повторялось, только качеством еще неказистее. И сетования на все и всех вокруг, но только не на себя и завышенное представление о себе: весь мир – бардак, все люди – гады… Майе вспомнилось все, что случилось с ними после ее возвращения из-за границы.

Свердлин, хотя и не провожал ее, но встречать в аэропорт примчался. Весь взъерошенный, словно опомнился, говорливый. После уже, в институте, заботливая приятельница, Неля, преподаватель французского, доверительно поведала, что тот времени не терял, спутался с брюнеткой длинноногой, студенткой иняза, выпускницей курса, та на роль Марьи Антоновны в студенческом спектакле пробовалась, так с ней и «репетировал» в ее отсутствие. Она пропустила мимо ушей, приятельница отличалась злословием, все про всех знала, во всем институте всегда на передовых позициях, а спектакль запомнился, но больше банкетом, который приурочили к празднованию Нового года. Было много приглашенных, Владимир не забыл бывших сослуживцев из райотдела. Те оказались веселыми людьми, хотя и из милиции, запомнился муж Пановой, танцевал здорово, сама Екатерина Михайловна производила впечатление, а Владимир преуспел в тостах и анекдотах. Но как говорится, кто много позволяет, – дойдет до глупости, он тамадил-тамадил и увлекся. Опять задел больную тему, как он ее называл: «взаимоотношение классов в бесклассовом обществе», она его одернула раз, два, он забывался, у нее кончилось терпение. Чего хаять советскую власть? Здесь живешь! И потом – ничего нового!.. Он снова затянул анекдот про Брежнева. Боже мой! Сколько можно?..

– Я пойду, – поднялась она.

– Не нравится?

– Надоело.

– А чего тебя-то задевает?

– Глупость.

– А может зависть?

– Было бы к кому.

Он был пьян.

– Я же не касаюсь твоего отца.

Это было слишком. Она заспешила к выходу. Никто не обратил внимания. Его кто-то пригласил танцевать. Так они снова расстались, хотя по-настоящему и не ссорились. Не встречались с месяц. Мать спрашивала, волновалась, металась между ними, видно, звонила ему. Потом ей надо было лететь в Москву, тогда он и прикатил первый раз на этой самой черной «Волге». Она узнала, что это машина начальника, Владимир похвастался небрежно, что наладил с ним отношения. А тут еще пожаловала московская киногруппа снимать фильм с участием самого Куравлева, рабочее название картины было загадочное: «Ты – мне, я – тебе», про браконьеров, Максинов поручил их Десяткину, а Иван Клементьевич закрепил за артистами его, есть возможность познакомиться со знаменитостью. Майя, усмехнувшись, пожелала ему удачи.

И вот этот звонок…

В сквере посвежело. Он попытался ее обнять. Она подняла глаза на окна. Свет горел, мать, конечно, не ложилась, ждала ее.

– С артистами распрощался? – спросила она, чтобы заполнить затянувшуюся паузу.

– Укатили.

– А театр?

– Причем здесь театр? Что ты имеешь в виду?

– Быстро ты забыл Гоголя, – задумчиво сказала она, про длинноногую так и подмывало спросить, впрочем, это опять скандал, надоело уже.

– Тебя после заграницы не узнать, – робко пощекотал он у нее под ушком, как когда-то прежде.

– Заметил, наконец.

– А меня тоже радуют эти туземцы, – спохватился он. – Ты знаешь, у них денег, будто они их рисуют.