Коварная дама треф - Вячеслав Белоусов

«Что же всех так развезло-то? – подумалось Вадиму, и ему стало весело. —Разучилась пить компания-то…»

Он попытался глазами отыскать бутылку, но ее на столе не оказалось. И на подоконнике тоже не было. Там образовалась кучка окурков в консервной крышке – следы пребывания Эдика, сам он, потеснив Фридмана, бренчал на диване.

Вадим нагнулся, поискал под ногами, под стулом, сунулся в углы. Бутылка завалилась под диван, где успокоилась совершенно пустой на полу. Видно, туда ее уронили Фридман и Гардов, периодически подливая себе, вцепившись в нескончаемой дискуссии о патриотизме. Лаврушка, долбя свое, уже привлек на помощь своего кумира, любимого Илью Ильича[2], он раскачивал кудрявой головой и твердил, умиляясь и едва не плача, что за границей жить лучше, а вот умирать следует лишь в матушке России.

– Ты почитай, старина, Илью Ильича. Поразмысли, дружок. – Фридман водил сигаретой перед носом хлопающего глазами Гардова. – Ему досталось от газетчиков в свое время. А ведь он, брат, отчаянный патриот был, не нам с тобой чета. Помнишь его «Этюды»? А письма?.. Как он оказался прав! Гений! Провидец! Это же он сказал… Его великое открытие… «Наши желания несовместимы с нашими возможностями!» Вот, брат, в чем дело!.. Это гениально! А мы упростили, сжились… Гениальное всегда оказывается простым. Для нас, идиотов! Ты только вдумайся, старик… наши желания и наши возможности… Они несовместимы! Вот в чем парадокс физиологии человеческой!..

– Достал…

Лаврушка прикрыл рот оппоненту своей рукой с сигаретой.

– Достал ты меня этими письмами, – все же удалось бородатому вывернуться из-под его руки. – Что мне его письма? Не мне же он их слал. Другой Ильич тоже вон в самый ответственный момент за границей посиживал. И слал нам письма. А мы их не читали…

– Почему? Читали.

– Кто читал? Ты читал?

– Ну, скажешь, я. Я, допустим, не читал. Россия читала.

– Не надо обобщать. – Бородатый Димыч начал злиться от сигареты, все время едва не обжигавшей ему губы и бороду. – История не терпит обобщений. Ей нужны конкретные факты. Ты читал?

– Чего?

– Сам спрашивал.

– Ты почитай Илью Ильича. Зачем мне кто-то другой. Плевал я на всех. А вот Илья Ильич без обиняков… И цензура царская, между прочим, не заметила… Вот как, брат!

– А может, лопух сидел? – Гардов, защищая свою бороду от сигареты, на всякий случай зажал ее в кулак. – Да что мне твой кумир! В России, слава богу, хватало их и без эмигрантов! И не трогают их теперь власти! Зря ты ахинею несешь.

Вадим зажмурился. Действительно, допились дружки, их теперь в этот мир не возвратить, они далеко. Где же выпить достать? Он пошарил глазами, но ничего не нашел.

– Значит, не трогают их власти? – выпучил глаза от возмущения Фридман.

– Ни пальцем, – покачал головой Димыч.

– Назови хоть одного.

– Назову.

– Назови, брат, назови.

– Ну… хотя бы… Волошин[3].

– А что Волошин? Кто такой?

– Волошин. Поэт. Какие откровенные стихи! Про Крым. Про белых… расстрелы… голод. Живые мертвых жрали! Про…

– Мазила, – отмахнулся сигаретой Лаврушка. – Стихоплет! Кого ты мне подсовываешь? Кому он интересен? Без него Россия не пострадала бы. Да у него и свой особнячок был. Он жил в нем, как царь. В Коктебеле. Нашел пример! Другие, может, жрали трупы… В Поволжье! Читал. Там голод свирепствовал! А твой пиит на море пузо грел. И стишками промышлял… Это не пример. А вот Илья Ильич!.. Это да! Илья Ильич страдал!.. Ты это понимаешь?..

Откуда-то, словно издалека, донесся голос Мартынова. Подыгрывая себе на гитаре, всеми забытый, он бормотал нараспев, временами странно подвывая, закрыв глаза. Получалось что-то невразумительное. Вадим все же постарался разобрать. Различил вполне разумные слова. Эдик заметил его внимание, оживился, подмигнул и запел уже внятнее, на публику:

Откуда мы пришли, куда свой путь вершим?В чем нашей жизни смысл?Он нам непостижим.

– Эдик! – окликнул его Вадим. – Давай, Эдик, про нас! Нашу давай!..

Мартынов услышал, кивнул грустно, улыбнулся кисло, допел:

Как много чистых душ под колесом лазурнымСгорают в пепел, в прах,А где, скажите, дым…

– Эдик, – подобрался к нему Вадим, сторонясь Фридмана и Гардова, обнял его за плечи. – Ты молодец, Эдик! Я тебя люблю!

Он начал целовать Мартынова в щеку, в лоб, в ухо, куда успевал и куда получалось, Эдик увертывался, прятал голову, но от него веяло прежним, прошлым, теплым, добрым, и у Вадима щемило душу.

– Прочь, сатана, – ухмылялся Эдик. – Воздуха мне. Душно здесь. Я задыхаюсь. Нутро разрывается.

Он бросил играть, застучал в грудь кулаком.

– Я окошко еще одно открою! – отскочил от него Вадим. – Сейчас!

– Может, валидолу? – оторвался от Димыча и Лаврушка.

– Глупцы! – засмеялся Мартынов. – Спирту мне. Есть еще выпить?

– Кончилась бутылка, – поддел ногой от досады пустую тару Вадим, и она загремела по полу, затерялась где-то под ногами.

– Вот, дружки, допили остатки, – Вадим перевел пьяный взгляд на Фридмана и Гардова; Лаврушка глуповато улыбался:

– Виноваты-с. Не вспомнили про вас-с.

– Постой! – попытался подняться на ноги тяжелый Димыч. – А вот и моя доля. Извиняйте, братцы, запамятовал…

Он все же нашел в себе силы залезть рукой за пазуху и извлек оттуда бутылку водки.

– Как же? Мы тоже с понятием…

– Зажать хотел, бродяга! – хлопнул приятеля по плечу Лаврушка. – А со мной беседы ведет, дискуссии. Вот жмот.

– Забыл тут с тобой… – оправдывался Димыч, теребя бороду, – запудрил мозги… Израиль, Палестина, Париж…

Вадим выхватил у Гардова бутылку.

– Живем, друзья! Подставляй тару!

Все пьяно засуетились, завозились в поисках стаканов.

– Очаровательно! – Мартынов, наткнувшись на рюмку со спиртом, недопитым Инкой, не дожидаясь остальных, опрокинул содержимое в себя, утерся рукой, снова задергал гитару, принялся за старое:

Несовместимых мы всегда полны желаний.В одной руке вино, другая на Коране.

– Давай, Эдик, давай! – притиснулся к певцу Лаврушка. – Кто совместит наши желания? А этот, бородатый, мне Волошина, шут его знает, подсовывает. Кому он нужен? Мы – изгои в своем отечестве. Изгои! Подумать только!..

– Чего мелешь, балбес! – хлопнул Фридмана по спине кулачищем Димыч. – Что ты знаешь? Носа дальше дома не совал!

Вот так вот и живем под небом голубым.Полубезбожники и полумусульмане[4].

Остановился, замер певец, поник головой.

– Хорошо! – затормошил Эдика Вадим и поцеловал его в ухо. – Пробирают твои строчки. Ты меня растрогал, Эдик. Востоком дышат. Ираном. Оттуда привез?

– Из-за морей, – закивал головой тот. – Персия, друг мой, Персия! А ты учись. Тебе пригодится. Зинка, она с восточными причудами. Какой пушок на губке, а?

– Опять ты за старое…

– Нет, старичок, не обижайся. Ты просто умница. Зинка – сумасшедшая баба. Она, если захочет, так закружит. А ведь хочешь уже? Хочешь? Что молчишь?

Вадим, не отвечая, отвернулся. Ему начинали надоедать грязные намеки и приставания.

– Не дождаться тебе Светки, – вдруг ни с того ни с сего ляпнул Мартынов и перестал бренчать на гитаре.

– Это почему? – уставился на него Вадим.

– Ты к Зинке, а Светка тоже не дура.

– Чего, чего?

– Я знаю, что говорю.

– Повтори, я что-то тебя не пойму.

– Все знают вокруг, один ты дураком ходишь.

– Чего?

– Помнишь того старичка?

– Ты о ком?

– Помнишь, помнишь. Не прикидывайся. Я же тебя тогда посылал ему морду бить. А ты расчувствовался… Ошибка вышла… Ты же не понял тогда ничего. Или дурочку корчил? Как сейчас!

– Серый тот?

– Вспомнил! Ну слава богу. Серый, говоришь? Никакой он не серый. Это мы с тобой серыми тогда были. А он, брат, зубаст. Он волк! Мы перед ним шавки! Я-то тогда вовремя скумекал. А ты, как был лопух, так до сих пор ушами и хлопаешь.

– Ну? Ты конкретнее, конкретнее давай.

– А что же тебе конкретнее? Светка лапшу-то тебе навешала. Мне что же стараться?

– Ты давай, давай… ну!

– Лопух! Вот он, старичок тот, и ездит, а тебе только понукать остается…

Мартынов не договорил, очутившись от сильного удара на полу. Он вывалился с дивана, задев, разворачивая стол. В сторону отлетела гитара. Вадим хоть и забросил бокс, но навыки остались, его боковой снизу в челюсть Эдику был неожиданным и поэтому вдвойне страшным. Он постоял над лежавшим, дожидаясь, пока тот придет в себя, хотел в душившей ярости ударить его ногой и замахнулся уже в запале, но тот вскочил на ноги, покачался, помаячил перед глазами и бросился на него. Мгновение – и они вцепились друг в друга пуще лютых врагов. Дрались молча, молотили друг друга два обезумевших, заждавшихся от внутренней, скрываемой от всех ненависти монстра.

Лаврушка в ужасе взгромоздился с ногами на диван, Димыч оказался где-то рядом, прижимаясь к спинке и вскрикивая.