Солнечный круг - Кондратий Урманов

Охотники давно знают эти благодатные места.

…В тот год вода была малая, что редко случается на почтовских поймах, и мы с Лёвушкой, молодым моим другом, решили первый день посвятить ходовой охоте по озеркам и старицам в прибрежном лесу. Позднее мы сядем на лодки и поплывем к любимым озерам, а пока… надо размять ноги…

Федор Ефимович, добрейший хозяин квартиры, рано разбудил нас:

— Пора, ребятки, пора… — говорил он мягким баском, словно отец, отправляющий сыновей на трудную работу, которую нужно было выполнить сегодня же.

На столе уже горела лампа, чинно стояли стаканы, на большой тарелке — горка нарезанного хлеба, а на шестке шумел блестящий ведерный самовар. Такой порядок был давно заведен в доме Шубиных. Виновницей этого порядка была Семеновна, бабка Агаша, как ее звали многие.

В прошлом они жили в бедности, но, несмотря на это, всегда отличались гостеприимством. Редкий день у них не было приезжих. Через поселок пролегала дорога в соседние деревни, да и пароходная пристань собирала людей со всех окраин. А что охотников, да рыбаков, да ягодников перебывает за лето у Шубиных — не счесть! Но мне ни разу не приходилось слышать неудовольствие от кого-нибудь.

Спят старики по ночам мало. Федор Ефимович караулит на берегу идущие снизу пароходы, чтобы вовремя разбудить охотников или рыбаков, а Семеновна угощает на дорожку чайком.

И сегодня Семеновна уже хлопотала у шестка, готовя нам завтрак, а Федор Ефимович, словно выполнив важное дело, сидел у стола и крутил «козью ножку», насыпая табак щепоткой из длинного черного кисета.

Та торжественность, с которой мы готовились к предстоящему дню, казалось, наполнила весь дом, осветила исполосованное морщинами крупное лицо Федора Ефимовича, заставила быстрее двигаться тонкую, сухую Агафью Семеновну. Даже Пиратка — длинный серый кобелек, помесь таксы с «дворянином» — не мог сидеть спокойно и все вертелся у ног хозяина.

— Тебя бы, лентяя, на охоту взять, чтобы промялся… — сказал Федор Ефимович Пиратке и вдруг застрожился: — Я кому это говорю?..

Пиратка встал на задние лапы, одно ухо поднял, другое опустил и такими глазами посмотрел на хозяина, словно хотел сказать:

— А что же, я могу пойти, только какой из меня толк будет охотникам? Я ведь ихнего дела не знаю…

Было похоже, что в доме все переживали с нами радость первого выхода.

Пока пили чай и укладывали в мешки дневную провизию, зарозовел восток. С высокого крыльца мы услышали первые раскатистые выстрелы на ближних озерах Камышном и Чашевитом.

Федор Ефимович, одетый в старый шабуришко, торопил нас:

— Не мешкайте, ребятки, скоро солнышко выглянет…

Он переправил нас через реку Уень на лодке, пожелал как всегда: «Ни пуха, ни пера», — и мы пошли за своей удачей.

Идти было легко, ноги будто радовались оттого, что ступали на мягкую влажную землю.

Мы шли по дороге к Красному Яру. В просветы между деревьями была видна наша родная Обь; отшумела она вешним грозным половодьем и сейчас, величавая и спокойная, неслась к далекому и холодному северу. За рекою — кудрявая стена бора, и над всем — мягкая синь предутреннего весеннего неба.

Ах, какое это было утро!.. И прибрежный лес и вся огромная пойма звенели от пения птиц. Это был изумительный концерт!.. Пели на разные голоса скворцы, трещали в кустах серые дрозды, на вершинах ветел в песенной истоме исходили щеглы, в чаще черемушников допевали свою утреннюю песню соловьи, свистели синицы, как в барабан бил крепким носом по сухим сучьям дятел, играли бекасы и чибисы, квакали проснувшиеся от зимнего сна лягушки — и все это сливалось в какой-то хвалебный гимн весне и восходящему солнцу.

А слева от нас, не заглушая пения птиц, размеренно взрывались друг за другом выстрелы ранних охотников, и эхо разносило победный гром далеко по окрестности.

За поскотиной мы расстались. Левушка свернул с дороги налево и пошел к озеру, а я углубился в лес, пошугать на лывах нарядных крякашей.

В лесу местами была вода; я шел тихо, присматриваясь и прислушиваясь ко всему, что привлекало мое внимание. В скором времени я остановился перед загадкой: на изогнутом стволе ветлы, невысоко от земли, прицепилась к коре изумительной чистоты нежная, белая пушинка.

«Какая же птица обронила эту пушинку? — подумал я. — Не указывает ли она на трагедию, разыгравшуюся здесь ночью?..»

Но никаких следов расправы хищника с более слабым существом не видно. Ясно одно — пушинка прилипла к дереву недавно, может быть, полчаса тому назад, иначе ночная роса превратила бы ее в маленький смятый комочек.

Я стою некоторое время в раздумье, потом замечаю недалеко круглое полено, некогда занесенное вешней водой, ставлю его к дереву и, поднявшись, начинаю внимательно разглядывать пушинку. Она настолько свежа и чиста, что у меня исчезает всякое сомнение: птица потеряла ее совсем-совсем недавно. Но какая птица? Такой пух может быть разве только у белоснежного красавца лебедя.

Рядом с пушинкой я замечаю малюсенькое отверстие в дереве — мизинчик не пролезет, — и у меня рождается догадка: в дупле живет какой-то зверек и это его работа.

Я срываю былинку и просовываю в отверстие.

— Хр-р… хр-р… хр… — вдруг слышу из дупла.

— Эге… да тут кто-то живет!.. Ну-ка, показывайся, хозяин!..

Я взглянул немного повыше и на крутом изгибе ствола увидел настоящее большое дупло.

— Так, так… — говорю я себе, — посмотрим, кто тут хозяйничает…

Чтобы не спугнуть жителя дупла, я мгновенно прикрываю кепкой верхнее отверстие и, поднявшись выше, заглядываю в дупло.

Открытие не было для меня новостью: в дупле, обложенном белоснежным пухом, точно таким же, как та пушинка, которую я обнаружил на коре дерева, сидела утка-гоголюшка.

— Так вот кто здесь обосновался!.. Ты что же пух зря разбрасываешь и людей в смущение вводишь?

Я засучил рукав и осторожно вынул небольшую утку, с темно-бурой спинкой, беловатой грудью и довольно крупной головой. Она испугана. Такого с ней никогда не бывало в жизни, и ярко-желтые глаза ее смотрят на меня не мигая.

В гнезде лежало много небольших голубеньких яиц, они словно утонули в белом, нежном пуху. Я не успел сосчитать их, как увидел на дороге растерянно озирающегося Левушку: он искал меня.

Я подозвал его. Левушка был немало удивлен, увидев в моих руках живую утку.

— Как же вы ее поймали?.. — допытывался он.

— Слово такое надо знать, скажешь его, а утка и прилетит к тебе, — смеясь ответил я, — только слово это охотник должен найти сам…

И рассказал ему, как открыл гнездо гоголюшки.

— Эта порода уток, да еще лутки и красноголовая чернеть строят гнезда в дуплах деревьев, а иногда и просто на сломанном дереве… — начал я просвещать моего юного друга. — Вероятно, они это делают потому, что кладку яиц начинают в то время, когда болотистые места еще залиты водой. А может быть, в этом известная предосторожность от всяких наземных хищников.

Левушка впервые услышал, что утки выводят птенцов в дуплах.

— А как они потом поступают с утятами? — спросил он. — Маленькие утята могут упасть и разбиться…

Я рассказал ему, как в селе Мостовом Алтайского края мне пришлось наблюдать за жизнью голубой чернети. Она снеслась и вывела утят в дуплянке, установленной на воротах дома, близко стоявшего к озеру.

— Когда утята вывелись, она по одному вытолкала их из дуплянки и увела на озеро. Они ведь легонькие, и хотя летать не умеют, но при падении не убиваются.

Я посадил утку в дупло, прикрыл его кепкой и, когда она немного успокоилась, снял кепку, и мы быстро выбежали на поляну.

Через некоторое время гоголюшка вылезла из дупла и догнав нас, начала низко летать, прикидываясь больной чтобы отвести от гнезда.

— Ну будет, будет, — говорю я ей, — твоя тайна нами разгадана…

И мы, не обращая больше внимания на нее, пошли дальше за своим охотничьим счастьем.

Забияка

В жизни старого Воробья случилась большая неприятность: весной, под тяжестью сырого снега, рухнула крыша сарая, под которой он жил со своей подругой много-много лет.

Закручинился старый Воробей. В соседних домах все воробьиные квартиры — наличники, крыши сараев и амбаров — оказались занятыми, и ему негде было устроить новое гнездо. А весна приближалась, и Воробей очень волновался.

Правда, под крышей сарая житье было невеселое: не успеют маленькие дети воробушки научиться летать как следует, а хозяйская Кошка их цап-царап — и поминай, как звали.

Всякий раз после гибели детей Воробей говорил своей подруге:

— Надо переселяться, моя милая, а то мы так никогда не вырастим деток…

Но проходило время огорчений, и привычка брала свое: они поправляли гнездо, и снова в нем начинали пищать малыши.