Золотой лев - Уилбур Смит

мушкетной пулей, которая разорвала артерию и послала алый фонтан брызг на дубовые доски, из которых была сделана палуба. Кровь глубоко впиталась в дерево, оставив неприглядное пятно на квартердеке, сразу за грот-мачтой. Он приказал своим людям спустить шлюз на палубу и скрести ее до тех пор, пока вторая стирка не будет сделана их собственным потом, но даже когда они закончили, на досках все еще оставались тени там, где кровь глубоко впиталась в зерно. Гавань Мицива была окружена песчаным пляжем, поэтому Хэл послал группу людей на берег, чтобы собрать ведра, наполненные грубым, шершавым песком, а затем принести его обратно, чтобы вытереть доски так, чтобы их поверхность была соскоблена, а вместе с ними и пятно.

Хэл стоял над людьми, работавшими до глубокой ночи, и даже опустился на четвереньки и начал скрести доски, когда они замирали, потому что считал, что ни один человек никогда не должен приказывать другому делать то, что он сам не хочет делать. В конце концов он был вынужден признать, что палуба, сиявшая серебристо-белым светом в лунном свете, была безупречна, как никогда, и те пятна, которые оставались, терялись в тени, отбрасываемой навесом, которым вся площадь будет покрыта в течение дня и ночи, которые предстояли впереди.

Хэл решил, что возвращение его возлюбленной ознаменуется праздником, подобающим такому радостному событию. Люди «Золотой ветви» упорно плыли, упорно сражались и видели, как дюжина их товарищей погибла в бою, прежде чем их завернули в саваны и отправили в море. Они заслужили возможность поесть, выпить и вообще распустить волосы, и Хэл собирался убедиться, что они делают это с шиком. И все же, несмотря на то, что это был счастливый день, он был также знаменательным. Он знал, что независимо от того, женаты они или нет – а Хэл твердо решил, что его невеста будет венчаться в английской церкви с протестантским викарием, – они с Юдифь отдадут друг другу свои жизни. Он любил и раньше, испытывая одновременно горечь обманутого и боль большой утраты, но в его любви к Юдифи было чувство уверенности и постоянства, которого он никогда раньше не знал. Она была его женщиной. Она станет матерью его детей. Это было слишком много для молодого человека, независимо от того, насколько уверенно он себя чувствовал.

Рассвет застал его прислонившимся к поручням кормы, откуда он мог видеть каждую мачту, каждый лонжерон и каждый клочок паруса корабля, находившегося под его командованием. Но теперь все паруса были спущены, и корабль находился в состоянии покоя. Вдалеке Хэл видел оживленную береговую линию - местные торговцы готовились наполнить свои лодки тушами коз, баранины и кур, корзинами с овощами и фруктами; огромные глиняные горшки, наполненные несколькими сортами вата, густой, пряной похлебки из мяса или овощей, которая была национальным блюдом Эфиопии, и сложенные в кучу буханки инджеры, закваски, на которой обычно подавали ват; мешки с зелеными кофейными зернами (которые обжаривали, мололи, варили, а затем подавали с сахаром или солью), бочки крепкого красного вина с ливанских виноградников и кувшины теджа, или медового вина, столь же крепкого, сколь и сладкого; и, наконец, большие гирлянды цветов, которыми можно было украсить корабль и обеспечить ему подобающую красоту и благоухающую обстановку для невесты.

Несколько минут Хэл наблюдал за отдаленной суетой. Хотя ему едва исполнилось двадцать лет, он приобрел силу взрослого мужчины и вид абсолютного командира, заслуженный его мастерством моряка и храбростью в бою, что делало людей вдвое старше его счастливыми следовать его приказам без вопросов. В густых черных волосах, которые Хэл завязал на затылке ремешком, еще не было ни малейшего следа седины, а зеленые глаза, так поразившие императора Иясу, оставались такими же ясными и проницательными, как всегда. И все же почти женская красота, которой он обладал всего несколько лет назад, полностью исчезла. Точно так же, как его спина все еще была покрыта шрамами от побоев, которые он был вынужден терпеть, будучи пленником – немногим больше, чем рабом – голландцев, так и пережитое сделало его лицо более худым, жестким и обветренным. Его челюсть была более твердо сжата, рот более суров, взгляд более пронзителен.

Но сейчас его взгляд упал на воду, плещущуюся о корпус корабля, и он сказал: "Я хотел бы, чтобы мои родители были здесь, чтобы встретиться с Юдифь, хотя я даже не помню свою мать, я был так молод, когда она умерла. Но мой отец ... - Хэл вздохнул. - Надеюсь, он подумает, что я поступаю правильно ... надеюсь, он не будет думать обо мне плохо.’

‘Конечно, нет! Он всегда так гордился тобой, Гандвэйн. Подумай о самых последних словах, которые он тебе сказал. Скажи их сейчас же.’

Хэл не мог вымолвить ни слова. Перед его мысленным взором предстало лишь разлагающееся, расчлененное тело отца, висящее на виселице в Капской колонии на виду у всех ее обитателей и на глазах у всех чаек, которыми они могли бы полакомиться. Ложно обвинив сэра Фрэнсиса Кортни в пиратстве, голландцы замучили его до смерти, надеясь обнаружить местонахождение его сокровищ. Однако сэр Фрэнсис не сломался. Его враги ничего не поняли, когда повесили его на виселице, в то время как Хэл беспомощно и с разбитым сердцем смотрел с высокой стены, где он отбывал наказание в виде каторжных работ.

- Скажи их, ради него.- Голос был мягким, но настойчивым.

Хэл глубоко вдохнул и выдохнул, прежде чем заговорить. - Он сказал, что я - его кровь и обещание вечной жизни. А потом ... Потом он посмотрел на меня и сказал: "Прощай, моя жизнь.»

- Тогда вот тебе и ответ. Теперь тебя видит твой отец. Я, который привел его к месту его последнего упокоения, могу сказать тебе, что его глаза обращены к Солнцу, и он всегда видит тебя, где бы ты ни был.’

- Спасибо, Аболи, - сказал Хэл.

Теперь он впервые взглянул на человека, который был самым близким товарищем его отца и теперь был самым близким человеком, которого он мог назвать отцом. Аболи был членом племени Амадода, которое жило глубоко в лесах, в нескольких днях пути от побережья Восточной Африки. Каждый волосок был торжественно выдернут из полированной эбеновой кожи его головы, а лицо было покрыто волнистыми завитками рубцовой ткани, вызванной порезами, нанесенными в раннем детстве и предназначенными для того, чтобы внушать страх и ужас своим врагам. Они были символом королевской власти,