Лечение сном. Из записок старого психиатра - Андрей Сергеевич Чистович

первый, несмотря на сопротивление властей, решился снять с безумцев оковы. Освобождение душевнобольных от цепей повлекло за собой изменения в их поведении: они стали спокойнее, уход за ними стал легче.

Появилось стремление лечить больных. Но неправильные, «идеалистические» представления о причинах болезней приводили и к своеобразным способам воздействия на болезнь. Хотя и прекратились попытки изгнания дьявола, но причиной болезни врачи XVIII–XIX веков продолжали считать душу больного. Душа – это греховное «я» – расшатывало тело. Повинна была злая воля человека: в лучшем случае болезнь была пагубным заблуждением. Чтобы образумить заблуждающегося применялись различные средства вроде специальных инсценировок, где фигурировали судьи, палачи, ангелы. Больному, утверждавшему, что у него в животе «лягушка», давали рвотное, а затем в рвотную массу подбрасывали живую лягушку. Чтобы смирить злую волю и чтобы больной стал доступным увещеваниям, применялись различные смирительные приспособления. Это был, например, особый стул, к которому больной крепко привязывался ремнями, а голова его удерживалась специальной деревянной колодкой. Были изобретены различные вращательные машины, в которых обыкновенный здоровый человек мог выдержать, не теряя сознания, не более двух минут.

Было сконструировано громадное полое колесо, наподобие тех, которые устанавливаются в беличьих клетках. Оно приводилось во вращательное движение. Чтобы не оказаться вниз головой, больной должен был в нём непрерывно двигаться. Это колесо, применявшееся до 1850 г., вынуждало будто бы больных сосредотачиваться. Или, например, больных неожиданно сбрасывали в холодную воду, обличали из пожарной кишки и т. д. Проводилось и «лечение», в нашем смысле слова, но приёмы его отличались исключительной жестокостью. В качестве «лечебных средств» применялись нарывные пластыри, калёное железо, дача рвотных и слабительных лекарств. Вот описание энергичного лечения, назначенного при приёме вновь поступающему больному: «Больного сажают на смирительный стул, привязывают, делают кровопускание, ставят 10–12 пиявок на голову, обкладывают тело ледяными полотенцами, льют на голову 50 вёдер холодной воды, дают хороший приём слабительной соли».

Исходя их того же неправильного представления о злой воле больных, к ним применялась целая система наказаний.

Очень постепенно, встречая упорное сопротивление со стороны людей, продолжавших мыслить идеалистически, пробивала себе признание мысль о том, что психоз имеет мозговое происхождение, что в основе его лежит болезнь мозга. Параллельно с этим шло изменение в способах подхода к больным. Всё большее число приверженцев стала находить себе система «нестеснения». Психиатры стали отказываться от любых форм связывания больных; в некоторых больницах больные стали содержаться при режиме «открытых дверей»: отделения перестали запираться на замок, больные получили право выходить по своему желанию. Это гуманное направление в психиатрии нашло всеобщее признание совсем недавно, в конце XIX – начале XX веков. Злые духи, как причина психоза, для него уже не существовали.

И тем не менее, новая психиатрия в вопросах как понимания, так и лечения психозов оставалась почти беспомощной. Основой психиатрии служила психология, наука древняя, но чрезвычайно оторванная от жизни. Психологические представления, построенные на самонаблюдении, не могли объяснить закономерностей ни здоровой, ни больной психической деятельности. Психолог говорил о восприятиях, о мышлении, об эмоциях, о воле. Все эти психологические процессы, на которые дробилась душевная деятельность, у больного оказывались иными, изменёнными. Но каково было отношение всех психических процессов к мозгу, какие нарушения в мозгу приводили к их изменению – на эти вопросы психолог ответа дать не мог и ограничивался многословными мудрствованиями. А как лечить болезнь, не зная, в чём она заключается? Психиатр в это время почти и не лечил: он ограничивался наблюдением, описанием, созданием классификаций психозов на основании внешних признаков. Это был почти тупик, в который зашла наука. Уже в начале XX века эмпирически, на ощупь стали возникать неожиданные активные методы лечения вроде прививок малярии, инсулинового шока, искусственных судорожных припадков. О них придётся ещё сказать ниже.

И вот в это время в психиатрию пришёл И.П. Павлов. Он работал не в клинике, а в физиологической лаборатории, на собаках. В лаборатории создавалось новое грандиозное учение о высшей нервной деятельности. Не желаниями, не чувствами объяснял И.П. Павлов поведение собак, но реальными физиологическими процессами, происходившими в их головном мозгу. Поначалу психиатрия была для И.П. Павлова лишь «пособницей физиологии больших полушарий». Он искал в ней необычайных опытов, «поставленных природой и жизнью», которые помогли бы ему лучше уяснить себе некоторые закономерности нервной деятельности.

Но союз собачьей лаборатории с человеческой клиникой, который самому И.П. Павлову представлялся «исключительным», принёс психиатрии громадную пользу. Целый ряд симптомов, как бред, галлюцинации, навязчивые страхи, истерические припадки, кататоническое оцепенение, которые для наших предков объяснялись очень просто – вмешательством духов, а для психиатрии начала XX века оставались совершенно непонятными, получили научное материалистическое объяснение. И.П. Павлов не упрощал вопросов, которые перед ним ставила психиатрическая клиника. Он сам постоянно подчёркивал различия, существующие между нервной деятельностью собаки и человека. Он говорил, что перед болезнью он стоит как перед огромным целым, которого он не понимает.

И.П. Павлов установил некоторые основные физиологические закономерности, лежащие в основе тех или других болезненных симптомов. Это был удар по «психологической словесности», но это был и удар по всем остаткам идеалистических направлений в психиатрии, которые стремились «отделить грешное тело от высокой души» (И.П. Павлов).

О человеческих характерах

Одна фотографическая карточка хранится у меня более пятнадцати лет. С неё неуверенно глядит юный безусый студент в новенькой университетской форме. На обороте карточки есть надпись, почерк её неровен и неустойчив: «Милому и дорогому врачу, который сделал всё, что мог, для меня» и подпись…

Я помню, как он в последний раз заглянул в мой кабинет во время приёма, оставил карточку и сейчас же ушёл. Часа через полтора меня позвали к телефону: звонила его жена. Она сообщила, что муж её повесился на решётке ограды Новодевичьего кладбища.

Я вовсе не уверен в том, что действительно сделал для него всё, что мог. И вместе с тем я не испытывал того, что можно было бы назвать угрызениями совести, когда вспоминая когда-нибудь о нём. Его самоубийство оказалось почти неизбежным, почти естественным завершением всей его неудачной жизни.

Таким, как он выглядит на карточке, он был лет за десять-двенадцать до нашей встречи.

В университете он не остался. Во время Первой империалистической войны он на короткое время стал офицером царского флота. Затем он пытался работать. Но попытки эти, многократные и в разных направлениях, кончались почти все одинаковым образом. Он бросал работу сам; чаще его увольняли за непригодностью. Он пил. И чем дальше, тем пил больше. Наряду с вином жизни его заполняли женщины.

Он был женат, у него была дочь. Его роман