Рука, кормящая тебя - Эй. Джи. Рич

– Да, пиренейская горная собака.

– Они в четвертом вольере, но их держат по РДЗ-СРПЧ. – Заметив мой озадаченный взгляд, Энрике пояснил: – Распоряжение департамента здравоохранения. Строгий режим. Покусали человека. Хотя, если судить по тому, что писали в газетах, они не просто его покусали.

– Это мои собаки, – сказала я.

– Я не могу разрешить вывести их из загона, – сказал Энрике. – И не пущу вас в загон. В их учетных карточках стоят штампы: «Очень опасны».

– Но мне можно хотя бы на них посмотреть? Вы меня к ним не проводите?

Энрике покосился на администраторш, занятых своими делами, и сделал мне молчаливый знак, мол, иди за мной. Мы прошли через дверь с табличкой «Посторонним вход воспрещен» и сразу же оказались в каком-то кошмарном дурдоме, исполненном лая и воя. Я старалась смотреть, но не видеть. Собаки, обезумевшие от страха и отчаяния, нарезают круги по своим слишком маленьким клеткам, миски для воды опрокинуты, экскременты не только на полу, но и на стенах. Где все работники приюта? Почему за собаками никто не ухаживает?

Тучка вообще никогда не спала нигде, кроме как у меня на кровати.

Она стояла, вжавшись в дальнюю стенку клетки, опустив голову и прижав уши к голове. Я подошла ближе. Она подняла голову и заскулила. Я громко позвала ее и протянула руку.

Энрике меня остановил:

– Нельзя трогать собаку.

Упав на колени перед клеткой, я заговорила с Тучкой:

– Моя хорошая, моя сладкая! Как мне жаль, что все так получилось.

Никто не заставил бы меня поверить, что эта собака убила Беннетта. Никогда в жизни! Стало быть, остаются Честер и Джордж.

– А где Джордж? Питбуль.

– В соседней клетке, – сказал Энрике.

Только теперь до меня дошло, что это скулила не Тучка, а Джордж. Он узнал меня, узнал мой голос, мой запах. Зачем я взяла себе этого пса? Зачем я сама привела его в дом? Мне хотелось его возненавидеть. Если бы не этот пес – и не Честер, которого пристрелили, – Беннетт сейчас был бы жив. Может быть, Джорджа и Честера вовсе не зря собирались усыпить. Может быть, на то были причины. Причины помимо того, что в приюте уже не хватает места. Но Джордж был таким ласковым и благодарным. Он был единственным из всех знакомых мне собак, кто брал еду с руки не зубами, а только губами.

И вот тут я расплакалась. В их паре Честер был альфа-самцом, а Джордж всегда занимал подчиненное положение. Смогу ли я его простить, если учесть это обстоятельство? Я не хотела никакой мести, никаких «око за око» и «зуб за зуб». Как бы странно это ни звучало, мне не хотелось, чтобы Джордж страдал. Что чувствует мать, когда ее сын убивает отца, ее мужа? Неужели она должна возненавидеть сына? Это же тот самый мальчик, которого она любила всю жизнь. Разве она сознательно делает выбор: простить – не простить? Как такое вообще возможно?

– Мне надо работать, – сказал Энрике. – Я пришлю сюда кого-нибудь из волонтеров. Обещайте, что не будете трогать собак.

Я поблагодарила его, и он быстро ушел, а я осталась сидеть между клетками, прямо на грязном полу, – сидеть так, чтобы видеть обеих собак и чтобы они обе видели меня, но не видели друг друга. Я никак не могла разобраться в собственных чувствах, но точно знала, что ощущаю себя виноватой перед Тучкой. Она бы не оказалась в этом кошмарном месте, если бы не мой – это во мне заговорил психотерапевт – патологический альтруизм, когда самоотверженность дает отдачу и непреднамеренно вредит окружающим.

– Вы смелая женщина, раз решились сюда прийти, – сказала молодая женщина, вошедшая в вольер в футболке с названием приюта. Меня поразило, какой она была чистенькой и опрятной, если учесть, где она работает. Может быть, ее смена только началась? – Энрике сказал, что вы здесь. Меня зовут Билли. – Женщина присела на корточки рядом со мной и протянула руку к клетке Джорджа. Когда тот набрался смелости подойти ближе, она просунула пальцы сквозь прутья решетки, чтобы Джордж их облизал.

– Вы не боитесь? – спросила я. – Вы знаете, что сделали мои собаки?

– Ваша фотография была в Интернете.

Билли все знала и все-таки гладила Джорджа. Он прижался боком к металлическим прутьям, чтобы ей было удобнее его чесать. Мне было слышно, как он пыхтит, очень довольный.

– Такой замечательный толстопуз, – сказала Билли, почесывая Джорджу бок.

Я не верила своим глазам.

– Примите мои соболезнования, – сказала она и убрала руку. Джордж повернулся в своей тесной клетке, подставляя Билли другой бок. Она поняла намек и вновь принялась его чесать. – Он был красивым мужчиной? Ваш жених.

Я вновь поразилась. Кто стал бы спрашивать скорбящую женщину о подобных вещах? И все-таки Билли мне нравилась. Если не считать Селию, она была единственным человеком, кто говорил со мной так, будто верил, что я смогу пережить потерю. Кэти научила меня тому, что пережить можно все что угодно. Но в моем случае, в данный конкретный момент, мне приходилось отчаянно делать вид, что у меня все получится. Я не могла притворяться, что сама в это верю, но делала вид, что могу.

Но вернемся к странному вопросу Билли. Неожиданно для себя я ответила «нет». Нет, Беннетт не был красавцем, я это сразу отметила, еще в нашу первую встречу, и тут же отбросила как несущественное. Меня в нем привлекало другое: его уверенность, его сила.

– Ваши собаки сильнее, чем вам кажется, – сказала Билли. – Нам лучше уйти, пока вас не заметил никто из начальства. Вам можно их навещать только по предписанию суда. Ваши собаки – живые улики.

Я попрощалась с Тучкой, но ничего не сказала Джорджу, хотя он по-прежнему прижимался боком к решетке.

Мы с Билли вышли из вольера вместе.

– С ними все будет в порядке? – спросила я.

– Пока да, – ответила Билли. – С ними ничего не случится, пока они нужны как улики.

Я не стала спрашивать: «А потом?» Мы обе знали, что будет потом.

– Я за ними присмотрю. Возьмите. – Она дала мне визитку, очень простую визитку, без места работы, без должности – только имя и телефон. – Я бываю здесь три раза в неделю. Позвоните, и я расскажу, как у них дела.

Я поблагодарила ее и спросила, как она стала волонтером в собачьем приюте.

– У меня была собака, большая дворняга, помесь овчарки и чау-чау. Ее тоже определили сюда. Она покусала соседскую девочку. Я бы тоже ее покусала, если бы она дразнила меня, как Кабби.

– Что стало с Кабби?

– Она не была живой уликой.

– И вы все равно здесь работаете?

– Я здесь нужна, – сказала она.

Стивен приехал на машине и забрал меня от приюта. Он предложил отвезти меня в аэропорт. Он считал, что у меня явно что-то не то с головой, раз я пошла повидаться с собаками.

– Как ты можешь спокойно на них смотреть, зная, что они сделали? – спросил он.

Я попыталась выдать ему аналогию с матерью и сыном-убийцей, но Стивен сказал:

– Это собаки, не дети.

Но для меня они были как дети.

– И ты сам знаешь Тучку с тех пор, как ей было два месяца.

– Я говорю не о Тучке, а о том, другом.

Я не собиралась ночевать в Монреале. Я хотела найти контакты родителей Беннетта и сразу вернуться назад. Стивен заставил меня пообещать, что из аэропорта я поеду не к себе домой, а к нему.

– Я вчера был у тебя в квартире. Все чисто, все убрано, но там негде спать. Кровать унесли, – сказал он.

– А что еще унесли?

– Там вообще как-то пусто. Но они сделали все как положено. Ты уверена, что хочешь туда вернуться?

Брат заботился обо мне всю жизнь, сколько я себя помню. Когда отец психовал и наезжал на меня, брат переводил его злость на себя. Отец вообще не был жестоким и агрессивным – за исключением периодов, когда маниакальная фаза сменялась депрессивной. В приступах особенного дурного настроения он даже угрожал маме ножом. Я виделась ему уменьшенной копией мамы – такой же упрямой и непослушной. Помню, однажды вечером, когда мне было десять, а Стивену восемнадцать, отец вошел в кухню и увидел пустую вазу из-под фруктов. Мы со Стивеном сидели внизу в гостиной, смотрели телевизор, но отец так орал, что нам было все слышно.

– Кто сожрал мои персики? – бушевал он. – Ты разрешила им съесть мои персики? – Это он обращался к маме.

Мама ответила:

– Персики были для всех.

Брат пошел вверх по лестнице в кухню, а я увязалась за ним.

– Я съел эти дурацкие персики, – сказал Стивен, хотя на самом деле их съела я.

Он принял побои за меня. А еще через два месяца отец выгнал Стивена из дома, и тот поехал в Нью-Йорк автостопом. Он устроился рабочим на стройке в Хобокене и поступил на вечернее отделение Нью-йоркского колледжа уголовного права, на факультет криминологии. К тому времени, когда я сама перебралась в Нью-Йорк, Стивен уехал в Афганистан, юристом от Госдепартамента. Он посещал отдаленные деревни, общался с тамошними вождями и уговаривал их помогать бедным, как предписывает ислам, и укреплять правозащитную систему. Он чувствовал, что занимается важным, по-настоящему нужным делом, но его убивали тамошние бытовые условия. Они с коллегами жили в бункере, переоборудованном под отель, причем через несколько месяцев после отъезда Стивена этот бункер взорвали талибы. Вернувшись в Нью-Йорк, Стивен устроился юридическим консультантом в AVAAZ, общественную организацию, название которой означает «голос» на нескольких европейских, ближневосточных и азиатских языках. Брат горячо одобрял и поддерживал их гуманитарную деятельность: от противоборства работорговле до защиты прав животных.