Волк в бабушкиной одежке. - Фредерик Дар

Я хотел бы порекомендовать ей использовать гидравлический насос, но засомневался, не поперхнется ли она.

— Производитель-то дома? — спрашиваю я.

— А как же! — ответствует она. — В разгаре лечения. Представляете, этот дурило собирался утром спуститься в кафешку внизу. Я вот что скажу. Здоровье, это как спичка: нельзя играть с… Надо лечиться — будет лечиться! Хотите его повидать — валяйте прямо в спальню. Думаю, он отдыхает…

Следую в спальню. В полутьме, подходящей для отдыха или медитации, Берю распластан на кровати брюхом вниз. Голый. Недвижимый. Храпящий. Его впечатляющие полушария, щедро открытые человеческому вожделению, похожи на Скалистые горы. Что-то белое торчит из Большого Каньона Колорадо. Это термометр. Я щелкаю по инструменту, и вибрация доходит до неисследованных областей Скалистых. Берю зевает и переворачивается на спину. Включает мигалки, зевает снова и узнает меня.

— А, Сан-А!

— Ты меряешь температуру? — говорю я вежливо.

— Да.

— Хотел бы заметить, что он у тебя еще вставлен.

— А! — ответствует Толститель хладнокровно. — Я тоже так думаю…

Он пытается достать термометр, но безуспешно[6].

— Дерьмо! Я его заглотил! — громыхает его Важнячество. — Кто мне приволок такой малюсенький и скользкий термометр? Вот подлюга: проскальзывает, зараза!

— Надо было заказать шипованный термометр, — советую я.

Он пробует с усилием снова, терпит опять неудачу и раскатисто зовет.

— Элоиза!

Появляется тихая образинушка.

Толстяк объясняет ей драматизм ситуации, требует от субретки приложить все силы, чтобы извлечь гуляку. Та, в свою очередь, исследует проблему вблизи и заявляет, что придется попотеть. Для достижения успеха она вооружается древними пружинными щипцами для сахара и начинает операцию без анестезии пациента. Если бы это видели операторы «Антенна-2», они примчались бы с камерой. Прямой репортаж из пукальника Берю, ничего себе? По Евровидению, пожалуйста!

Образина испускает крик триумфа!

— Поймала! — говорит она. И объявляет:

— 36,9! Незачем было так глубоко и засовывать!

— Да ты горничная на все руки, — замечаю я.

— Но позволь, — брюзжит Берю, — за восемь тысяч в месяц можно и постараться, не так ли?

— Где ты откопал эту жемчужину?

— В деревне. Она прозябала у одного старого навозного вдовца, который отстегивал ей пятнадцать сотен в неделю и подбивал клинья сверх нормы. А я теперь — старший инспектор, мне же нужна служанка и страж в конуре, чтоб соответствовать рангу без вопросов. Ну вот, я и предложил Элоизе. Ее смущало то, что она не любит город. Но явление заработка и моя обольстительная улыбка сподействовали, как же.

Он свешивается со своего дебаркадера, чтобы схватить мятую газету, валяющуюся на изношенном ковре. Он свешивается слишком и оказывается вверх тормашками, ругаясь как ломовой извозчик, приложившийся ладонью к вращающемуся колесу. Я помогаю ему взгромоздиться на «семейный суперавтомобиль с двумя выхлопными трубами».

— Не гожусь я для режимной жизни, — вздыхает Берю. — Я не сообщал тебе, что Берта провозглаквакала чрезвычайное положение? Эта корова заставляет меня заглатывать отварной рис и овощи, а сама чмакает деликатесы типа свинины с картошкой и квашеной капустой прямо на моих глазах. Не хочу сказать ничего плохого, Сан-А, но не удивлюсь, если ей понравится чем дальше, тем больше.

— Ты станешь милашкой, Толстяк, — обещаю я, чтобы скрасить его убогое настоящее.

— Ну, я никогда не буду на обложке журналов мод, — отказывается Толстяк. — У каждого в жизни свое гнездо. Моя стезя — суп-жульен и седло барашка; фруктовый салат — это для мисс Шпингалет. Старшему инспектору необходимы калории. На морковном соке не осилишь двести кило в толчке.

Он ностальгически глядит на свои красивые плечи орангутанга, покрытые шерстью и шрамами. Да, он не плотоядный, наш Берю. В разворошенной койке, с огромным брюхом, по которому вьются зигзаги следов многочисленных хирургических чревосечений, с обильной щетиной, усталым взглядом и ртом в форме вентиля сливного бачка, можно сказать, чудовищный король лентяев или околевающая корова, на выбор.

— Ты хотел меня видеть, о преданный друг?

— А, да, подай-ка мне эту мятую штуку, из-за которой я чуть себе морду не разбил.

— Это называется «Аврора», — говорю я, перепасовывая газету.

Он останавливается на первой странице, где расположено фото дамы Ренар.

— Я хотел тебе сказать, что я знаю эту дамочку с претензиями, — изрекает он. — Я прочел статью и сказал себе, что это может полить воду на твою мальницу…

— Давай, я весь внимание.

— Эту мамашу я встретил в прошлом году. Она была кассиршей в гостинице около Восточного вокзала.

— Верно. И при каких же обстоятельствах ты ее узнал? Ты что, прищучил какую-нибудь монашку в ее борделе?

Берю изображает выражение ужаса.

— Не ори так громко! — умоляет он. — Если Берта, у которой такой слух, тебя услышит, это будет целая драма: она же ревнучая, как тигрица! Нет, я узнал эту добрую женщину не в частном порядке, а во время расследования. Ты помнишь дело Симмона?

— Матрасника?

— Ну, ты балда, клянусь! Нет, ты не можешь помнить, как потому ты был за границей, когда это произошло. Ты что, не слышал о Рудольфе Симмоне?

— Секретном агенте?

— Да. Он умер в прошлом году. Отравился в гостинице, где работала мамаша Ренар.

Я навостряю уши. Вот это начинает меня интересовать.

— Надо же!

— Ага, задергал носом? — ликует Здоровяк, потрепывая шерсть на груди. — Вот история в двух словах. Рудольф Симмон появляется в гостинице «Дунай и кальвадос». Заказывает комнату с видом на вокзал, с ванной и прочее. Устраивается. Утро. Выходит позавтракать. Возвращается в три пополудни с видом весельчака. Подымается к себе в конуру. Ты следишь?

— Шаг за шагом, — уверяю я, — дальше, мальчик!

— Где-то в 17 часов, ему телефонный звонок. Поскольку в комнате треплофона нет, горничная-субретка карабкается, чтоб его позвать. Но он не отвечает, и его ворота задвинуты изнутри… На задвижку! Фиксируешь?

— На мраморных скрижалях! Следуй далее!

— Субретка взывает! Ни фига! — как говорят в народе. — Она беспокоится и зовет настоятельницу… Та прибывает на место. Ответа нет как нет. Тогда она вызывает полицию. Ворота взламывают и находят месье Симмона не живее макрели в белом вине вместо воды. Этот олух проглотил отбеливательную кислоту…

— Это что, коктейль?

— Постой, промашечка вышла: я хочу сказать синильную кислоту, разгрыз ампулу. Осколки стекла нашли во рту…

— Ну и?

— Когда комиссар транспортной полиции усек, что речь идет о международном агенте, он свалил дело на нас. И я был задействован разобраться вплотную. Так я узнал мамашу Ренар.

— А по Симмону расследование что-нибудь дало?

— Черта с два! Приятель действительно покончил с собой. Окно закрыто, задвижка задвинута, сечешь рельеф? Я перетряхнул шмотки и даже отдал их ребятам в лабо: ничего. Впрочем, у него и был-то всего один чемоданишко с вещичками.

— Ты должен знать Фуасса, хозяина гостиницы.

— Да так, видел издалека. Он отсутствовал, когда это случилось.

— Это он вчера явился с Пинюшем.

— А я и не узнал его. Да я и смотрел-то только на нашего хрыча.

— И дело Симмона так и замерло? — спрашиваю я после некоторого раздумья.

— Ага, А что там могло быть после установления факта самоубийства? У этого типа наверняка были заботы. При его ремесле обычное дело.

— Он был постоянным клиентом гостиницы?

— Нет. Остановился там впервые.

— А телефонный звонок? Не навел на что-нибудь?

— Анонимный. Чей-то голос просит месье Симмона. Управительница говорит: «Подождите, сейчас его позовут». Логично? Апосля начинается дерганье из-за клиента. Мамаша Ренар говорит абоненту: «Его никак не найдут, позвоните попозже».

— И что, потом позвонили?

Масис[7] краснеет.

— Я не знаю.

— Ты должен был знать, дистрофик! Не понимаю, как это присваивают Старшего Инспектора таким бездарным легавым.

Ребенок подземелья артачится.

— Я повторяю, речь шла о банальном самоубийстве, Сан-А. Не стану же я выдергивать ноги из задницы нашему Пинтрюшу, чтобы пытаться узнать девичью фамилию его прабабушки!

— Самоубийство может быть и банально, но не личность самоубийцы! — уточняю я. — Задача настоящей ищейки — это именно попытаться раскрыть тайны, которые прячутся под различными фактами.

Толстяк, заметно униженный, выбирается из ситуации воистину нестандартно:

— А мою ж… видел? — спрашивает он твердым голосом.

И поскольку он дал мне возможность полюбоваться вышеупомянутой частью своего тела, я формулирую приговор без обжалования: