Записки солдата - Павел Хадыка

В бараке постоянно слышались шум, плач детей, беспрерывное хлопанье дверями. Но мне казалось, что жизнь в бараках — это рай.

Всего было сорок бараков. Их выделили семьям с учетом национальности беженцев. Белорусов поместили в одни бараки, русских, поляков, немцев — в другие. Каждой нации — свои бараки.

В городке были свой медицинский пункт, школа, церковь, полицейский участок, прачечные и что главное — кухни, в которых ежедневно бесплатно выдавали по два фунта хлеба на человека, немного сахару и горячую пищу в обед. Кое-как жить можно.

И во всем этом нам отказали. Узлы с вещами отдали на хранение знакомым в бараках, но самим жить было негде. Ютились по разным баракам среди односельчан по одному человеку. Снять частную квартиру не могли, у нас для этого не было средств. Мать неделями ходила от одного начальника к другому, но все напрасно. Она опять надела суму и пошла собирать куски.

Кто-то подсказал, что разрешение поместиться в бараках на правах беженцев может дать только губернатор. Мать надела свои лучшие самотканые наряды, обула кожаные лапти и белые портянки, взяла с собой двух младших сыновей и пошла в Караван-Сарай, где размещалась канцелярия губернатора. В Караван-Сарай она прошла, но в здание канцелярии ее не пропустили. Хождение на прием к губернатору затянулось более чем на неделю. Но вот однажды кто-то пропустил ее и провел в большой, богато обставленный зал.

Не знаю, была она у самого губернатора или у какого-нибудь чиновника, но, по рассказам ее и моих братьев, их кто-то принял, мать стояла на коленях, плакала. Долго не могли понять ее белорусского языка, вызывали кого-то и с его помощью с трудом разобрались в просьбе. Приказали выдать распоряжение в «Пленбеж», чтобы поместили нас в беженских бараках и обеспечили продуктами питания.

Нам отвели угол в бараке № 13. Здесь было много односельчан. Они находились также в третьем, седьмом, четырнадцатом бараках. А мой старый дружок, уланчик Павел Тур, жил с родителями в бараке № 27.

Мне исполнилось 18 лет. Одна сестра работала на кожевенном заводе. Скоро устроился на работу, тоже на кожевенный завод, и я. Младший брат пошел учиться в мастерскую плести корзины. Эта специальность была тогда модной. Чемодан популярностью еще не пользовался и стоил очень дорого. По соседству на кожевенных заводах Цайгера, Галина работали тоже только беженцы. Они были как рабочая сила более выгодны потому, что оплачивались дешевле.

Февральская буржуазно-демократическая революция взбудоражила Оренбург. Начались демонстрации. Но на улицах среди демонстрантов можно было видеть наших хозяев завода, купцов с зелеными и даже красными бантами на груди. Однако, несмотря на революцию, власть и порядки в городе остались прежними. Лишь беженцам прекратили выдачу продуктов.

Приезжали к нам на побывку инвалиды войны и раненые. Они рассказывали, что хотя царя и свергли, но войне конца не видно. На заводах и в бараках началось брожение. Бараки за три года без ремонта стали гнить. Крыша пришла в негодность и во многих местах начала протекать. Двери перекосились и плохо закрывались. Зимой было холодно.

Ухудшилась дисциплина, старосту никто не слушал и не подчинялся. В бараках были грязь, вонь.

Завод, на котором я работал, располагался в 5—6 километрах от бараков. На работу ходил пешком. Такое расстояние мне казалось тогда небольшим. Работал я в сухом отделении по выработке шагреневых и платовых голенищ, передов, вытяжек, хромовых кож из опоек, т. е. из молодого скота, коз и овец.

Все делали вручную. Сначала я был разнорабочим, но скоро освоил специальность платировщика и ролевщика. Работа ролевщика (это нанесение рисунка на шагреневые голенища) очень тяжелая. Она выполнялась на специальном приспособлении, состоящем из пружинных досок, стола и тяжелой металлической болванки-рольки. Работа с ролькой требовала физической силы и ловкости. Малейшая оплошность могла окончиться серьезной травмой руки или другим увечьем. Шестьдесят пар голенищ за рабочий день — такова была моя норма.

Освоил и другие смежные специальности. Работа мне нравилась, думал в будущем быть мастером, если не вернусь в Ворониловичи.

На заводе работал фальцовщиком пожилой рабочий по фамилии Корень. Он был молчалив, замкнут. Но когда из цеха уходил мастер, Корень нам рассказывал, как и почему свергнут царь, что труд наш полностью не оплачивается. Поговаривали, что он революционер и живет не под своей фамилией. Вскоре Корень куда-то исчез, и на заводе больше мы его не видели.

Февральская революция не только ничего не дала народу, но еще больше ухудшила его положение. Зато укрепила в Оренбурге власть имущих классов и особенно золотопогонной части казачества. Народ роптал.

Как-то в середине лета из госпиталя в наш барак вернулся солдат Тимофей Ерш, затем матрос Игнат Козловский, брат по матери Павла Тура — подпоручик Юлий Мошко. Возвращались инвалиды и на короткую побывку солдаты и в другие бараки. Многие из них отказывались возвращаться в свои части. Они рассказывали, что, хотя война и продолжается, армия устала. Не хватает оружия и боеприпасов. В армии распространяются листовки с призывом кончать войну, брататься с немцами. В Петрограде, Москве и других городах проходят демонстрации против буржуазного правительства. Говорили, что в России скоро будет другая власть.

Эти разговоры распространялись очень быстро. Им народ верил. Он ждал перемен.

Меня интересовали разговоры об отъезде домой.

Вторым моим желанием было посмотреть город. В таком большом городе я был впервые. Смоленск, Калугу, Сызрань, Самару я проезжал по железной дороге и видел только из вагона. Хотелось пройтись по Оренбургу.

Я любовался большими мощеными улицами: Николаевской, Гостинодворской, Орской, Гришковской и другими, каменными домами. Помнятся дом Панкратова, здания кадетских корпусов. Дома по Николаевской улице казались мне небоскребами.

Изредка я посещал кинотеатры. Их в городе было два — «Палас» и «Аполо». Приключенческие кинокартины, такие как «Вампиры» и им подобные, смотрел с замиранием сердца.

Но чаще всего я оказывался на галерках цирка Камухина, особенно любил французскую борьбу. Иван Поддубный, Иван Каин, Иван Крылов и Василий Буревой были моими кумирами. Я подражал им.

Однако ходить по городу, да к тому же еще в вечернее время, было очень опасно.

В городе свирепствовал казачий атаман Дутов. Всякое неповиновение властям жестоко подавлял. Но, несмотря на это, рабочие на заводах продолжали бастовать. На улицах часто возникали демонстрации. На демонстрантов обрушивались с плетьми конные казаки. Им давали отпор. Был конец 1917 года.

СЛУЖУ ТРУДОВОМУ НАРОДУ

Весть об Октябрьской социалистической революции, как и о Февральской, пришла в Оренбург несколько позже, чем в другие города, расположенные ближе к центру России.

В Оренбургской губернии значительная часть казачества жила зажиточно и потому была на стороне контрреволюции. Все лучшие земли находились в руках богатых, обрабатывались наемной силой. Взрослые батраки выращивали хлеба, дети их пасли скот и смотрели птицу хозяев.

«В среднем на каждый казачий двор приходилось в Оренбургском уезде 56,8 десятины удобной земли. Из всей надельной земли 71,8 % принадлежало казачеству.

По данным переписи 1897 года, в губернии 15 395 хозяйств имели от 2 до 10 батраков, но зато 22,9 % крестьянских дворов в 1913 году были безлошадными»[1].

В самом городе было много богатой знати — фабрикантов, заводчиков и особенно купцов, таких, как Панкратов, Заривнов, Брагин, Галин, Хусаинов, Серов, Аюпов, Юров, Гусев и другие.

«Ощутительную помощь оказала Дутову местная буржуазия. Страх перед революцией объединил и русского промышленника Юрова и татарина Хусаинова, и конкурировавших между собой торговцев Панкратова и Заривнова. Только по подписке было собрано для белогвардейцев более 2 миллионов рублей и большой запас одежды и обуви.

Сразу же после свержения Временного правительства оренбургские меньшевики и эсеры создали так называемый «комитет спасения родины и революции», который объявил себя единственной властью в городе. На самом деле все члены этого «комитета» были пешками в руках атамана Дутова, располагавшего реальной военной силой. Рабочие называли этот орган власти комитетом спасения… от революции»[2].

Всю контрреволюцию возглавил Дутов, захвативший 8 ноября 1917 года власть в Оренбурге. Казачьи части стояли не только в Форштадте, но и в других частях города. Конные патрули разъезжали даже по окраинам, таким, как Оренда, Новостройка, железнодорожные мастерские, беженские бараки. Всякие рабочие выступления немедленно подавлялись.

Но оружие на заводы, несмотря на сильный контроль, все же поступало, и рабочие тайно вооружались.