Стремена - Н Ляшко

— Чужую землю надо освящать родной землею. А то зачахнет, обеднеет и вымрет род. Земля мстит за измену, хлеб — кровь ее, и мы сосем, сосем… Тем и живы… Только пуповины не видно. Но она есть…

Старик знал, что это снится, — привык уже, — но чувствовал себя молодым и лепетал в дедовские глаза:

— Да, да… я помню, хорошо…

— Вот, вот… хоть крохотку, а носи с собою, чтоб чужую освятить, чтоб в гроб лечь с нею… Помни это, помни…

Дед был добр в эту ночь: не заставил клясться… Похлопал по плечу и разбудил. В углу, из-за ширмы, в потолок упирался зеленый от абажура шалаш света. Перо скрипяще бегало по бумаге.

«Пишет», подумал старик, и спину его проняло холодком: дед приходит с того света с земляным заветом, хлопочет о крепости и силе рода, а Вениамин, сын его, днем и ночью рвет и топчет завет и все родовое. Рода нет и не будет… Смерть…

Муть задернула свет, но в звенящем сознании из боли вырвалась синеглазая, в ясном ситцевом платье, Феля… Такой прогнал ее старик, такой сохранила ее ему память, такой он хотел и увидеть ее. «Может быть, детей нарожала».

Расплыться губами в улыбку мешало перо: значками — слово за словом пригвождало к бумаге мысль, боялось отстать от нее и спешило, спешило…

XXII

Когда березы нальются вспененными землею снегами, им невмочь прятать радость. Звенят, пучат в высь почки, брызжут искрами зелени и веселым, пьяным шумом кличут дали и близи — сиять, кудрявиться, петь с ветрами солнцу и синеве…

Крыши сыпали в золотые мрежи дня чиликавшими алмазами и хрусталем. По трубам с грохотом сползали льдинки, и все влажнело, искрилось…

Пимен снимал со стен газетные простыни. Строчки косились, ползли к полу, и из-под них выплывали глаза:

— Это ты? Все такой же? О-о-о!

Пимен оглядел их и встревожился… Одной пары глаз, самых нужных, самых дорогих, не было. С трудом вспомнил чьих, покраснел и глянул в угол. Там было пусто… Метнулся к шкафу, под кровать и почти крикнул:

— Да где же он? Разве я отвез его?

— Кого?

— Где Кандальник?

— Да я же продала его…

— Ты? Его?

— Конечно… Еще в больнице говорила тебе. И ты согласился, даже торопил меня. Успокойся, сядь…

— А как же фабрика? И кому продала?

Пимен хмуро выслушал Фелю, и Кандальник представился ему среди розовых, упитанных, как в тюрьме, скованным коврами, блеском и холодом чужоты…

— Да разве для них я его писал?.. Дьяволы…

Зубы скрипнули.

Вечер, потухая, окровавил мольберт и натянутое на раму свежее полотно. На грунте серели контуры решетки, надзирателей и напруженной гневом руки Кандальника, — чтоб на ветру повседневных забот, печалей, тоски и радостей звала фабричные корпуса к неугасимому.

XXIII

Надзиратели, дверь карцера, кандалы, решетки и полоса света ожили. А Кандальник был слепым. Вскинутой рукою, тьмою глазниц рвался в жизнь, а когда на лице его вспыхивал свет, деревянел. Кисть мутью задергивала его глаза. Тогда по нем пробегал трепет. Он бил веками в мазки, силился сбросить их, и увидеть.

Не раз, не два было так, и Пимен отделывал ожившее, улыбался порыву Кандальника увидеть и в волнении представлял его на окраине. Этого не перехватят ковры и глаза розовых, упитанных. Этот в сотни, в тысячи плеснет холодом кандального железа и дребезгом суставов под ударами молотков. И сотни, тысячи руками и спинами услышат его хруст, его веру в их огромность, силу и рост. Слышно же весенними зорями, как растут травы, — слышна будет и его вера. Толпы вместе с ним обожгутся о кандалы, вместе с ним их унизят руки тюремщиков. Они зазвенят и до выпрямляющих вспышек в груди будут глядеть на него и слушать.

Он всем и каждому скажет, всех и каждого спросит… И не словами, гневом, верой. Порывом — разбить или разбиться, — потом муки спаяет обреченных итти. Дрожь их спайки пройдет по толпе и толпам ветром упрямства и жажды мерзнуть, ошибаться, голодать, побеждать, строить, расти, но не быть заковываемыми. Его глаза, его напруженные руки и ноги в кандалах, как знамя, возьмут они в свою кровь для себя, для детей своих и для детей детей… И его глазами взглянут на жизнь.

…Такой вставала перед Пименом встреча Кандальника с толпою, с толпами.

XXIV

Прозреть Кандальник должен был в туманный день. Пимен поправлял решетку, темноту в углу, лица надзирателей и похрустывал. Оставшись один, прислушался к себе и приник к полотну. В виски стучало. Руки пружились… Кистью разрезал в глазницах Кандальника муть и раздвинул ее веками. В веки замкнул два неба белков и пустил по ним зрачки в радужных кольцах.

Был полон сдерживаемой радости. Пронизал зрачки огнем, отошел и до крика прикусил губу: в глазах Кандальника не было ни гнева, ни веры, они брезжили удивлением. Раскрытый рот не трубил, не покрывал криком звона кандалов и стука молотков. Старший надзиратель глядел на него и кривил губы.

Эта усмешка, такая знакомая, знобящая, как на врага толкнула Пимена к полотну. Он шире раздвинул Кандальнику веки, притушил в зрачках его свет, углубил провалы щек и отошел. Из сердца его в голову и ноги брызнуло болью: в глазах Кандальника теплились укор и мука. Он как-будто стыдил надзирателей. Его заковывали, били молотками по ногам, даже день каторжанина глядел на него, а он стыдил…

Гнев взбурлил кровь, и кисть хрустнула в руках. Пимен, как ножом, вырезал ею укоряющие глаза, вытянул скулы и долго не отрывался от глазниц. Заглушал зыбь тревоги и от полотна отступил тихо, нагнув голову, будто ждал удара.

И глаза Кандальника ударили его: в них расцвела страдальческая улыбка. Рука казалась вскинутой придушенными слезами. Рот бредово лепетал:

— Как же? Меня, в кандалы? И закуют?

— Да, такого закуют и сгноят, — жарко шепнул Пимен и, словно струпья, снял кистью с глаз улыбки.

Преодолевая судорогу, гневно переносил волнующее из груди на полотно и верил: Кандальник прозреет, станет волною, посланной разбить или разбиться. Но Кандальник вновь глянул на него одинокой каплей: потерял силу размаха океана и всхлипами заглушал свои, только свои, муки.

С головы Пимена на спину хлынули ледяные капли. Он вперил взгляд в ненужные ни ему, ни толпам выцветшие глаза и стал оглядывать окно, ноги мольберта и пространство между собою и полотном. Сам воздух восстал против него, бывшего батрака, рабочего, арестанта… Сам воздух дергал руки и порошил глаза, чтоб желанное не ожило на полотне.

Бросил кисть и метнулся к двери, к окну, к двери и обратно. Пол загудел под ногами. Со стен сто тридцать зрачков крест-накрест прострелили его тревогой: опять он вздыблен, опять мечется и стонет в стременах? Опять неудача гонит его на новые дороги? А они, глаза, останутся на стенах набросками, не оживут на полотне, не будут бороздить криками лиц, глаз и сладкую одурь выставочек и затекающих слюною витрин? Когда же?.. Ведь, мастер их вот, здесь. И вдруг они сжались и замерли.

Пол смолк под ногами, тень мастера срослась с полотном. Шея его вытянута. Жилы вздыблены. Глаза горели, росли. И глаза Кандальника росли. Оба они, живой и нарисованный, близкие, родные, глазами кричали друг в друга:

— Ты продал меня сытым!..

— Нет, нет! Ты мне дороже всего, не клевещи!

— А не ты просил продать что-нибудь из картин? Или я для тебя тоже «что-нибудь»?

Стыд как бы обнажил череп Пимена, стегнул по нем ледяными крупинками, и глаза его повлажнели:

— Да, да… я забыл, что и тебя могут продать… повинен…

С полотна:

— И еще: ты узнал, кто меня купил, вспыхнул, но не пошел искать меня.

Из глаз Пимена:

— Да… и это… да…

С полотна:

— И еще: ты радовался, что за меня дали много денег…

Из глаз Пимена:

— Нет, нет, я радовался возможности работать… Ты же знаешь: я нищий…

С полотна:

— А на автопортрете ты нищий? Мне легче было на каторге, чем быть проданным тобою и висеть пред глазами врагов.

Из глаз Пимена:

— Я не вешал тебя там, я не продавал тебя… Пойми ты: болезнь.

С полотна:

— Не оправдывайся! Ты к кисти шел от тюрьмы, от фабрики и завода. Забыл? Я, это — ты… А ты написал себя же в кандалах, продал врагам и опять начал писать… Тысячи лепечут о нашей силе, о нашей борьбе, о неизбежности нашей победы, но самые жгучие слова о нас, слова-орлы слетают с их уст воронами, воробьями… И ты хочешь быть таким?

Из глаз Пимена:

— Ты не смеешь… я не продажный… я не стану таким…

С полотна:

— Ты был похож на такого…

…Грохот наружной двери и ворвавшиеся в коридор звуки шагов оборвали спор. Пимен выпрямился, и глаза Кандальника погасли. Шаги вот, вот… Минута — и войдет Феля, а с нею еще кто-нибудь… и увидят позор Пимена, услышат с полотна крик об его измене… Он схватил кисть, краски, чернотою лихорадочно затянул глаза Кандальника и отошел.