Маленький фруктовый садик - Фридрих Горенштейн

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий в ней язык,

И гордый сын славян, еврей, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей калмык...

Вначале как-то сошло, наверно, практикантка не совсем твердо знала пушкинский текст, но затем, по доносу старосты класса, дело обнаружилось и приняло неожиданный размах. Меня исключили из комсомола, чуть не исключили из школы... Бедная моя мама...

Так хожу из угла в угол, думаю, вспоминаю, пробую заглушить тяжесть в желудке, холод в животе и, конечно же, зубную пытку. В третьем часу ночи, когда боль, как обычно, становится невыносимой, я вместо кефирного рецепта Марфы Ивановны решаюсь на Пашин рецепт. Смешав водку с мочой, зажмурив глаза, полощу воспаленные десны. Становится легче, становится совсем легко. Пытаюсь лечь, уснуть - не спится. Тогда достаю из газеты Пашины книги. Одна из них - Розанов, о котором упоминал Паша. Странная книга, никогда прежде подобного не читал. Чем далее читаю, тем более понимаю - это книга сладкая и вредная для ума, как шоколад сладок и вреден для зубов и желудка. Несколько страниц прочел с наслаждением, а потом понял - объелся. Взял другую книгу. Какая-то политическая фантазия, с матерком. Тут все наоборот - вначале скучно было, а затем увлекся. Остроумно написано. Одни имена, фамилии да клички чего стоят... Хаимпоц - ничего... Дядя Елдак - ничего, ничего... Гжегож Пьязда - смеюсь, держась за больную щеку. От смеха зубы опять начинают ныть. Уже смелей и уверенней повторяю рецепт Паши. Засыпаю. Просыпаюсь при ярком свете дня, зубы ноют терпимо. Настроение сложное и многогранное, но в пределах "синдрома Апфельбаума". Лежу некоторое время с открытыми глазами, без мыслей, а потом, так же без мыслей, сам не зная отчего, звоню Ковригину-Киршенбауму, дяде Ионе.

- Что ж ты пропал?

- Зубы болят.

- Это я тебе устрою. У меня хороший зубной врач. Приезжай прямо сейчас. Рафа тоже скоро ко мне приедет.

В комнате у дяди Ионы стало еще тесней от ящиков, в которые уже упакована часть вещей. Часть книг снята с полок. Разорение, грусть, неприкаянность.

- В институте скандал, - говорит Рафа. - Торба рвет и мечет. Характеристику я до сих пор не получил. А если он узнает, что и ты хочешь уезжать, - его парализует. Бедный старик, он ведь всегда был антисемитом с добрым сердцем. Но теперь его словно подменили. Скоро в институте общее собрание, на котором выступят представители антисионистского комитета...

- Негодяи, - говорит дядя Иона, - зудят под руку, а тут приходится упаковывать свою прошлую жизнь. Начал упаковывать фотографии, и заныло сердце... - Он достает из какого-то ящика пакет с фотографиями, раскрывает, несколько фотографий падают на пол. На одной из них дядя Иона - бравый, подтянутый, с приклеенными длинными усами, чубатый, в форме драгуна царской армии. - Это в пятьдесят четвертом... Молодой я был... - Его глаза загораются, и он объявляет хорошо, по-концертному поставленным голосом: Старинная солдатская походная частушка образца тысяча девятьсот четырнадцатого года "Эх, радоваться нечему", - и запевает: - "Эх, радоваться нечему, хоть я и молода. Эх. радоваться нечему, хоть я и удала. Эх, радоваться нечему, ведь у ворот беда. Эх, радоваться нечему - немецкая орда". Хорошо, лихо пели, так и видишь усачей, блеск труб, цокот копыт... Страницы истории... Листаем страницы истории... Русская история в частушках - так бы назвать новую программу. - Он достает со стены балалаечку. - Вот еще одна частушка. В четыре голоса петь надо: бас, баритон, сопрано и детский тенорок. - Дядя Иона берет несколько аккордов на балалаечке и объявляет: - Частушка с переплясом "А при Сталине...". - Он запевает, ловко меняя голос под женское сопрано: - "А при Сталине, а при Сталине я молоденькой была, да я молоденькой была". Второй го

лос - детский тенорок: "А при Сталине, а при Сталине я рябеночком была, да я рябеночком была..." Третий голос - баритон: "А при Сталине, а при Сталине я на нарах вшей давил, да я на нарах вшей давил". Четвертый голос бас: "А при Сталине, а при Сталине я врагов народа бил, да я врагов народа бил". Все вместе: "А при Сталине, а при Сталине, да айли-люли, трын-трава, да айли-люли, трын-трава..." Начинается общий перепляс, - вдохновенно, весело кричит дядя Иона.

Мы пьем коньяк и веселимся.

- Ничего, - кричит дядя Иона, - я им музыкальные бомбы приготовлю... Буду бить трофейным оружием. Сейчас над "Внешнеторговой урожайной" работаю. - Он торжественно объявляет: - "Внешнеторговая урожайная". Двое солистов: "Здравствуй, Андрюшка, здравствуй, Ванюшка, - и-эх, по маленькой! Здравствуй, Матвейка, здравствуй, Сергейка, - и-эх, по славненькой!" Тут голос из хора речитативом: "Товарищи, господа приехали!" И сразу хор: "Закупай, закупай много зерна, закупай, закупай, песня слышна..."

Веселимся без оглядки. Упиваемся коньяком, почему-то кричим "Ура", поем "Фрейлехс". Предупреждая возмущение соседа, дядя Иона сам стучит ему в деревянную перегородку и кричит:

- Эй, ты, Ванька, половой хрен! К черту интернациональный опиум! Они антисемиты, а мы русофобы. "Я не Ваня и не Коля, я не Петя, не Андрей. Я обычный, симпатичный, обаятельный еврей..." Хор мальчиков. Все в белых рубашечках с черными галстуками.

Не знаю, почему сосед на этот раз смолчал. Слышно было, что он дома, ходит, кашляет, но смолчал. Прежде, когда дядя Иона начинал музицировать, он стучал в стену и кричал:

- Абрамс! Еврейскую музыку завел!

А на этот раз смолчал, возможно, чужое хамство его не так раздражает, как нормальные музыкальные звуки. Он ощущает себя в своей атмосфере. Чувствуя безответность врага, дядя Иона переходит все границы.

- Скоты, - кричит дядя Иона, - хазерем, гоим, свиньи, мужики, хамы! Ненавижу! Сил моих нет. Пешком бы ушел! С шести лет жидом обзывают.

Наверно, у дяди Ионы тоже "синдром Апфельбаума", потому что, когда больно, смешно и страшно, это порождает самую черную ненависть, которая тем черней, чем безысходней. Волосы у дяди Ионы взмокли, руки дрожат, лицо бледное. И все мы, несколько протрезвев, начинаем тревожиться. Дяде Ване, соседу, опасаться последствий за свою ненависть не приходится, случая не было, чтоб дядя Ваня за подобную ненависть пострадал. А дядя Иона, протрезвев, тревожится: перебрали коньячку, наговорили... Может, то, что молчит, особенно опасный признак. Куда-то напишет, куда-то сообщит.

В таком тревожном состоянии мы и разошлись. Ночью я опять почти не спал. Пашин рецепт с первого раза подействовал неплохо, но потом его пришлось бесконечно повторять, пытаясь унять боль. Утром больными зубами, воспаленными деснами сосал кусочки яблока, чтоб заглушить запах мочи изо рта перед тем, как ехать к зубному врачу, на этот раз порекомендованному дядей Ионой.

Было то самое "старушечье" утро, с которого я начал свой рассказ. Спокойное, несуетливое, свежее утро. В метро тоже тихо и свежо. До остановки "Комсомольская площадь" вообще несколько человек в моем вагоне. Сидят в спокойных позах, посматривают дружелюбно, не то что в часы пик, когда один против всех, все против одного. На остановке "Комсомольская площадь", у трех вокзалов, как обычно, стало многолюдней, но в терпимых пределах - просто все сидячие места оказались занятыми и было несколько стоячих граждан. Я расслабился, зубы ноют в отдалении, не столько болят, сколько напоминают о себе. Конечно, я уж по опыту цену их либерализма знаю, просто передышку берут перед новой свирепостью. Но отчего бы этой передышкой не воспользоваться? Голова мягко свисает на грудь, шум укачивает. Затревожился даже, как бы остановку не проехать, где мне пересадка предстоит. Открыл полузажмуренные глаза, глянул... прямо передо мной майор КГБ. Видно, на "Комсомольской" вошел.

Говорят - на воре шапка горит. На мне шапки не было, но щеки действительно вспыхнули, шея взмокла, сердце - бах, бах, бах, бах побежало. Да куда бежать? Тем более с уликами. Зная, что дорога длинная, не удержался и положил в портфель нелегальные Пашины книги закордонного издания. Думал - за "Кутузовским проспектом" пойдут места тихие, почти загородные, вот и почитаю, чтоб время скоротать. Черт дернул. Исподтишка гляжу на майора, сидящего прямо против меня. Я на него поглядываю, и мне кажется, он на меня тоже косит. Майор - мужчина высокого роста, с хорошо откормленным народным лицом, рыжевато-золотистый, пшеничный блондин, конечно, светлоглазый, ресницы и брови еще более светлые, чем волосы, почти бесцветные, руки большие, чистые, и в руках тоже портфель, гораздо лучше моего, хорошей светло-коричневой кожи с двумя замками. Вообще все в майоре лучше моего, прочней, спокойней, красивей - любимый сын отечества. Зимой он, наверно, носит, когда не в форменной шинели, демисезонное пальто из хорошего темно-серого сукна. Дубленки они не любят и вообще зимние пальто, кажется, не носят. Демисезонное пальто на утепленной подкладке и пыжиковую шапку-ушанку, которую я так и не достал. Бирнбаум обещал, но ничего не получилось. Однако главное, конечно, в майоре не свидетельства материального благосостояния, а первоклассные физиче