Замок Солнца - Николай Ободников

«Что это было? Почему я просто стоял там? Я же мог уйти и не думать об этом!.. Или не мог?.. Мог… Похоже, я сам себе не давал этого сделать!..» – потрясенно осознал я.

Видимо, мои разум и тело всё еще не признавали моего контроля над ними, строптиво создавая для меня почти неодолимые препятствия. А еще я так и не обратил внимания, который сейчас был час. Но возвращаться или оглядываться было выше моих истрепанных сил.

Бросив беглый взгляд на будто плавающий в белом сиянии занавесок стол, я только сейчас заметил, что в обеденной зале, помимо пыли и окон с дверьми, отсутствовало и еще кое-что: ее непременный атрибут – стулья. Поскольку эта странность была одной из многих, я не придал ей особого значения и подошел к следующей записи.

Желтый лист был на своем месте – под тарелкой. Осторожно его вынимая, я обратил внимание на свои ногти: они были ухоженными и аккуратно постриженными. Я лихорадочно оглянулся, словно мои ногти получили уход именно сейчас, при мне.

«Как глупо… и нервно, – оценил я свое действие. – Но кому-то же для чего-то понадобилось уделить внимание моим пальцам!»

Безразлично поморщившись от воздушной мигрени, возникшей после мотания головой, я осторожно коснулся своего лица, желая проверить уровень щетины. Едва ощутимые жесткие волосы были в основном над верхней губой и на подбородке.

«И что это мне дает?» – задумался я на секунду.

Попытка определить возраст по интенсивности и месту роста волос была абсолютно бессмысленна: что-то подсказывало мне, что это являлось индивидуальной особенностью каждого организма, зависевшей в первую очередь от уровня гормонов.

«Забавно, столько новых знаний», – тускло подумал я и понуро приступил к изучению подобранной записи.

«03 октября 2018 года.

Среда.

Это всё-таки случилось. Рано или поздно это должно было произойти. Несмотря на наше желание помочь тебе, мы не могли позволить тебе уйти, невольно взяв на себя роль твоих любящих тюремщиков. Мы выбрали другой путь – не милосердия, но отчаяния. И пусть для тебя было сокрыто наше присутствие и ты не мог его почувствовать, мы всегда были рядом – каждую поганую секунду, каждое про́клятое мгновение этого кошмара. И, когда он для тебя закончился, это стало облегчением и новой пыткой…

Мы должны были так поступить. Надеюсь, ты поймешь…

И вот сейчас, когда прошло уже более полугода, в течение которого я безуспешно пытался… Я даже не помню, что делал всё это время…

Где, кстати, Лив? Куда она делась с того момента и что с ней стало? Что стало с нами со всеми?..

Мне кажется, она стала искать спасение в подоле у Бога, который был столь «милосерден», что позволил всему этому случиться. Лив, ты можешь верить во что угодно, но лично я буду верить только в то, что из всего этого есть выход.

И, когда сегодня я неожиданно пришел в себя и осознал, что не помню и не знаю, чем занимался всё это время, я понял, что добровольное забвение, в чём бы оно для меня ни заключалось, – не выход. Хотя, конечно, я предполагаю в чём был его смысл, особенно видя тот ворох бумаг, в котором я очнулся.

Если бы ты знал, как я испугался, когда подумал, что всё потеряно, что эти месяцы бесцельно выпали из моей жизни – из нашей жизни! – что я упустил момент, что я потерял тебя, что… Я был готов покончить с собой, но Лив, моя верная спутница, моя жена, моя опора, успокоила меня, сказав, что я всё сделал как надо и что ты в безопасности и сможешь дождаться этого мига свободы.

И как же я был счастлив – счастлив радостью безумца, что нашел свои, казалось бы, утраченные мучения и страдания, без которых он себя уже не представляет! И я плакал – плакал, пока ко мне не подошел Иро. Ты бы его видел: он исхудал, глаза потухли. Такой же была и Лив. Думаю, и я от них абсолютно не отличим; мне всё еще предстоит поход в ванную комнату.

Как ни странно, но я всё равно вел записи, разобрать которые теперь стоит большого труда. Знаешь, я бы все свои открытия, в том числе и это, променял бы не думая и не глядя… И я бы с радостью отдал себя, если бы это только было возможно…

Ты уже не будешь прежним – но я не могу принять этого. Ты – это ты! И для нас ты всегда останешься самим собой, даже когда в своем путешествии тебе покажется, что в тебе нет того человека, каким ты когда-то был. Ты – это ты.

Я, видимо, совсем мало спал. Лив только что была у меня. Она говорит, что я слишком много времени провожу со своими записями и воспоминаниями, словно встревоженная нищенка с горстью последних медяков, что сверкают ярче всех камней на свете. Говорит, что на эти медяки я всё равно ничего не куплю.

Раньше эта отпетая реалистка так не выражалась. Она идет по новому для себя пути.

Знаешь, нам пришлось спрятать тебя от всех и всего. И только Иро оказался выше преград: он всегда безошибочно находит тебя и молчаливо дежурит рядом. Он остался таким же верным…

Еще у меня, похоже, дисфункция кратковременной памяти и проблемы с формированием цепочек умозаключений. Надо будет перед каждой записью перечитывать предыдущие. Еще необходимо восстановить базовый уровень здоровья, иначе Лив одна может не справиться. Только бы не позабыть об этом…»

Новая запись оставила свежий виток гнетущего впечатления. Я держал ее в руках и почему-то боялся отпустить ее, словно исчезновение из моих рук листика бумаги могло приподнять завесу над какой-то ужасной тайной, что, возможно, скрывали эти обрывки воспоминаний.

«А если четвертый – тот, к кому они иногда обращаются, – один и тот же человек? И человек ли это, если они его прячут?.. Что-то там, в записях, случилось, и это не дает этим двоим покоя, грызет их. И возможно, именно это и разделило их, обратив Лив к вере и наделив Кениса отчетливыми претензиями к Богу», – задумался я и посмотрел на агрессивно выделенное чернилами и подчеркнутое несколько раз слово «милосердный».

Подняв лист на уровень глаз, я погрузил его в солнечный свет, вглядываясь в расположенные в верхней части бумаги отметины, оставшиеся после чьих-то нечеловеческих зубов. Нечто похожее было и на других найденных отрывках. Что-то систематически оставляло эти следы.

«Значит, всё-таки кто-то или что-то тут есть… – мрачно заключил я. – Но для кого разложены эти записи и для чего? И какой был смысл оставлять одну из них в темноте?»

Я опустил руки и бережно вернул запись на свое место под тарелку. Я с грустью почувствовал, что люди, написавшие всё это, нечаянно стали мне верными спутниками, чьи мысли и воспоминания заменили мои собственные.

«Что же вас гнетет? – отрешенно обратился я к Кенису и Лив. – И что здесь происходит?..»

Я аккуратно поправил рядом с тарелкой столовые приборы – а потом сделал это еще раз и еще, не находя им конечного места. Через секунду я уже безостановочно перемещал вилки и ножи, пытаясь найти для них идеальное расстояние от тарелки. Так продолжалось некоторое время, пока я не одернул себя, вспомнив, что такие действия могли быть обсессивно-компульсивным расстройством.

«Обсессивно-компульсивное расстройство… Обсессивно-компульсивное расстройство?! – крайне удивился я. – У меня?! Это… это… невроз навязчивых состояний. И что это?..»

Я замер, мучительно пытаясь вспомнить или хотя бы понять, что именно это могло означать. Чем бы это ни было, это определенно имело отношение к перекладыванию предметов на столе. Возможно, что и рядом с часами произошло нечто подобное. Но стоило ли этого опасаться, если я осознавал это и противился этому?

Неожиданно я ощутил, как на моих губах заиграла легкая болезненная улыбка. Я ничего о себе не помнил и не знал, имея лишь обрывки разрозненных знаний. Я не знал, какой сейчас период времени и где я нахожусь. Я не знал, что со мной, и я не мог говорить. Действительно, было от чего улыбаться: перекладывание предметов являлось не самым страшным в моем состоянии и моей ситуации. Выражаясь словами Кениса, я и мир вокруг меня и так были полны «разнообразных дисфункций».

С этим обнадеживающим умозаключением, оттеснявшим навязчивые и расплывчатые мысли о еде и питье, я направился к одному из ярко сверкавших балкончиков. Отодвинув невесомую и искрившуюся ткань занавесок, я вышел под упругий парус ветра и Солнца. Как и некоторое время ранее, слепящий простор тут же подхватил меня, вливая в мою грудь свои чистоту и лазурь.

«Прости, что я не могу сказать „спасибо“ вслух», – извинился я перед солнечной бесконечностью.

Близко-далекое море, так похожее на зеркальное покрывало, бежало дрожавшей рябью, вызванной давлением трущегося об него ветра, что был словно домашний питомец, прижимавшийся к хозяину в надежде получить от него чуточку больше желанной ласки и любви. И море давало это, вздымаясь редкими волнами, заключавшими в свои влажные объятия набегавшие воздушные выступы.