Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе - Лев Рэмович Вершинин

державами Болгарии выборы, чтобы легитимизировать хотя бы их статус, болгары такой ценой легитимизироваться не хотели.

То есть выборы-то в Учредительное собрание провели, и очень демократичные: 88 депутатов напрямую — по одному на 10 тысяч избирателей, 5 депутатов от общественных организаций — участников войны, 19 назначенцев русской администрации, — в общем, полный срез народа, всякой твари по паре, но первым же вопросом первого же дня заседания стало: «Почему Болгарию разорвали?». И начался крик. «Соглашатели» твердили, что надо работать, а остальное — дело старших, «крайние» требовали ничего не обсуждать до исправления «общенародной беды».

Россия, давшая партнерам гарантии целостности Турции в том виде, в каком партнеры хотели, такой самодеятельности терпеть не собиралась. 14 февраля, когда бои в Македонии шли вовсю, воевода Ильо щемил турок по всем фронтам, князь Дондуков, главный представитель Петербурга, сказал «ша!» — и стартовало обсуждение Конституции. Но с этого дня в монолите абсолютной русофилии болгарского политикума появилась первая трещинка.

Следует отметить, что юридическая база для создания независимой Болгарии была тщательно продумана и прописана. Над этим работали два с половиной года, и результат не стыдно было предъявить. Представленный проект предусматривал сильную власть князя, двухпалатный парламент, имущественный и образовательный цензы, однако никто не настаивал на его обязательном утверждении. Напротив, решение было отдано на волю большинства, обсуждение поощрялось, и в ходе дискуссии в рядах будущей болгарской элиты, до тех пор единой в борьбе за независимость, впервые выявился раскол на две «партии» — либеральную и консервативную. Ну как «партии»... Не партии в строгом смысле слова, а некие политические направления, представляющие два сектора активной общественности.

Консерваторы — отпрыски «великих торговых домов» и самых зажиточных крестьян, учившиеся в лучших вузах Европы, — в целом отражали взгляды людей солидных, положительных, считавших, что одним прыжком пропасть не одолеешь и что страна нуждается в максимально твердой власти. Разумеется, не по российскому образцу — это считали перегибом даже ультраревнители традиций, но под покровительством Петербурга, с умеренной оглядкой на Вену и Берлин. Им всё нравилось, и они готовы были голосовать за то, что есть.

Либералы же — в социальном смысле чистейшая калька с российских народников-разночинцев — напротив, твердо стояли на том, что «монархия — досадный пережиток прошлого», но раз уж республику великие державы утверждать не хотят, пусть будет как будет, только с минимальными правами князя и максимальными полномочиями однопалатного парламента, избираемого напрямую всеми гражданами обоих полов без всяких цензов, кроме возрастного (плюс широкое местное самоуправление).

В общем, взгляды были диаметрально противоположны, кроме позиции по внешней политике, выраженной формулой «Дружим со всеми, опираемся на Россию». Что интересно, если консерваторы в целом уживались друг с другом довольно мирно, признавая своим неформальным лидером Константина Стоилова — юриста с прекрасной германо-британской карьерой в послужном списке, то либералы постоянно ругались, не находя общего языка по ключевым вопросам. Наиболее влиятельные их спикеры, уже известные нам Драган Цанков и Стефан Стамболов, а также Петко Каравелов (брат Любена), при всей любви к свободе были лидерами ярко выраженного «латиноамериканского» типа, уверенными, что «коллективная структура — плохой администратор», «ответственность многих — не ответственность», а народ нужно гнать в светлое будущее железной рукой. Имелась в рядах, однако, и демшиза типа великого поэта Петра Славейкова, вопреки всем реалиям уверенного, что «как бы ни был отстал народ, как бы ни были образованны единоличные персоны, они скорее могут заблуждаться и делать ошибки, нежели зрелое и осмысленное общественное мнение».

Впрочем, такие идеи мало кто разделял, а вот сторонников «классического либерализма» было — просто потому, что их социальная опора была намного шире, — гораздо больше. В связи с этим и Конституцию в итоге — 16 апреля 1879 года — утвердили: на основе «проекта Дондукова», но с широкими «либеральными» правами. Она была если и не самой демократичной в Европе, как хвастались, то, по крайней мере, почти как бельгийская.

Россия, впрочем, не возражала. В этот момент ее позиции были непоколебимы. Берлин и Вена, а также Лондон просто ждали, предоставив царю (в порядке компенсации) рекомендовать кандидатуру князя. Царь предложил 22-летнего принца Александра Баттенбергского, прусского офицера, племянника русской императрицы, который и был избран единогласно.

Вариантов не было, да и паренек «элитариям» понравился. Семейные связи первого класса, умный, вежливый, храбро воевал за Болгарию, свободный болгарский (выучил без отрыва от окопов), в очень хороших отношениях с императором, которого боготворил и весьма либеральные взгляды которого, как казалось, вполне разделял. По мнению многих исследователей, выбирая именно его, Александр II намеревался провести своеобразный эксперимент, чтобы показать российским оппонентам, что конституционная монархия — дело хорошее. В связи с этим он и рекомендовал Александру Баттенбергскому дружить не только с социально близкими консерваторами, но и с либералами, даром что те по взглядам мало отличались от народовольцев. Его протеже так и попытался сделать, предложив «партиям» жить дружно и создать правительство национального единства.

Но — увы. Либералы, все как один герои войны, цвет нации и трибуны, в политике пока еще не разбирались совершенно. Молодые, не очень образованные, позавчерашние студенты и вчерашние боевики, они хотели всего, сразу и чтобы все были главными. Меньшее считалось оскорблением. В итоге 5 июня формировать кабинет поручили консерватору Тодору Бурмову.

И началась чехарда. Как бы ни работало правительство (а оно работало честно: добило турецкие и черкесские банды, наладило работу ведомств, повысило уровень дипломатических отношений с державами), либералы саботировали всё, цепляясь к самым мелочам. Так, «опаснейшей угрозой Конституции» объявили решение титуловать князя не «Ваша Светлость», а «Ваше Высочество», хотя сделано это было, чтобы выровнять статус монархии до европейского минимума. В знак протеста либеральные элиты развернули кампанию по отказу от уплаты налогов, и поскольку платить налоги никто не любит, к ноябрю в казну вместо планировавшихся 23 миллионов франков поступило, дай Бог, четверть этой суммы.

КАЖДАЯ КУХАРКА...

Это, впрочем, либералов не трогало. Полагая, что раз они не у дел, так и хрен с теми делами, они упивались склоками, интригами и «сливами». В ответ правительство пачками увольняло интриганов, а поскольку все госслужащие были с боевыми и подпольными заслугами, нестабильность только усугублялась, — тем паче, что в ситуации, когда налоги не были собраны, снижался и общий уровень жизни, ставшей хуже, чем при Османах.

В этом, естественно, либералы, забыв, что сбор налогов сорвали именно они, тоже обвиняли «антинародный кабинет». Так что когда в ноябре Великое собрание начало наконец работу, соотношение сил оказалось пять к одному в пользу либералов, и они немедленно отправили