Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе - Лев Рэмович Вершинин

но люди старшего возраста в селах предпочитают отмалчиваться». Но, в принципе, оно и понятно. При Танзимате, как сложно ни шли реформы, жить стало несколько легче, а в сравнении с тем, что было еще раньше, так и вовсе слава Богу.

Лучше всего это показала впоследствии Русско-турецкая война, доказавшая, что Порта стала гораздо сильнее, чем прежде. У нее, считавшейся «больным человеком Европы», вдруг оказались и талантливые генералы, и храбрая, мотивированная к упорному сопротивлению, неплохо подготовленная армия, и офицеры самого разного этнического происхождения, которым «за державу обидно», и достаточно широкая общественная поддержка.

Естественно, примерно то же было и в мирной жизни, — или, возможно, правильнее было бы сказать, что мирная жизнь определяла новые военные реалии. Так что добра от добра осторожные люди не искали — и приключений, хотя агитаторов слушали, сочувственно мотая головой, не хотели. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. И называлось это несчастье «мухаджиры».

Дело в том, что с окончанием Кавказской войны на Балканах появились «беженцы» с северо-запада Кавказа — примерно 200 тысяч адыгов, решивших уехать, но не покориться «неверным». Ехали не просто так, а по приглашению, по специальной правительственной программе, довольно неглупой: правительство Порты решило создать этакие «народные дружины» в проблемных районах, подозреваемых в потенциальном сепаратизме, то есть на востоке Балкан (на западе вполне справлялись албанцы) и на Ближнем Востоке, где нуждались в присмотре бедуины.

В Болгарию завезли примерно 30 тысяч семей (данные источников слегка разнятся). Их обеспечили «подъемными» и землей. Люди из Стамбула сделали всё, чтобы приезжие интегрировались нормально, но гладко было только на бумаге. Реально же, по словам Христо Ботева, предельно внимательно следившего за ситуацией, «началась эра черкесских грабежей. Засновали по беззащитным болгарским полям [...] загорелые на солнце фигуры черкесских разбойников. Запищали дети у матерей [...] как пришли черкесы, крестьяне не знают, что принадлежит им, а что — черкесам».

Вообще, если уж совсем объективно, горцев тоже можно понять. Они ненавидели православных — тем паче с языком, похожим на русский, — и презирали их, считая добычей, отданной им по праву за все, скажем так, кровь и слезы, пролитые во имя Аллаха и на пользу Турции. Болгары с такой постановкой вопроса, конечно, не соглашались и пытались жаловаться, однако получалось скверно.

В Стамбуле, если информация доходила, реагировали, посылая циркуляры: дескать, разберитесь и примите меры, — но тщетно. Циркуляры приходили куда следует, и где следует жалобщикам разъясняли, что новые соседи вообще-то люди мирные, у себя на Кавказе никого не обижали, вот только обычаи у них такие... своеобразные и сами они по натуре вспыльчивые. И опять же, слишком они настрадались от русских, поэтому нервничают, но это пройдет, нужно проявить понимание и толерантность, не делая из мухи слона.

А уж мелкое местное начальство и вовсе закрывало глаза на всё — оно само было недовольно стамбульскими экспериментами, да и взятки любило, а горские старейшины на взятки не скупились. Так что наверх шли сообщения, что-де «гнев правоверных обрушивается на русофилов». При таком раскладе «мухаджиры», понятно, наглели. Очень скоро начали грабить уже не только «неверных», а всех подряд — и мусульман-помаков, и даже турок, разве что мусульманок не насиловали, а христианок — вовсю, и горе было той, которая смела сопротивляться.

«Черкесы! Ах, Боже мой, как горько! — писал Ботев. — Уже и днем человек не смеет отойти далеко... Злодеи бесчестят невест и женщин, убивают невинность молодых девчат». И далее — перечень ограбленных сел, документальные подробности насилия и обид, оставшихся без внимания. Какая-то реакция со стороны властей следовала только в самых вопиющих случаях — таких, как в селе Койна, где христиане и помаки, объединившись, встретили очередную банду огнем. Тут уж начальник управы через несколько часов перестрелки всё же послал жандармов, и те даже задержали нескольких налетчиков, — однако, не довезя до города, отпустили подобру-поздорову...

ДВИЖЕНИЕ ПРОТИВ ЗАКОННОЙ ИММИГРАЦИИ

Итоги, надеюсь, понятны без пояснений. Дороги пустели, ярмарки закрывались, практически прекратилась торговля — слишком много бедолаг-коробейников, рискнув, расставались если не с жизнью (хотя часто и с ней), то с пожитками. Черкесы бродили везде и забирали всё: деньги, одежду, продукты, уводили скот, крали женщин. Чтобы хоть как-то спастись, никто не ходил поодиночке — только группами и с топорами.

Женщины перестали выходить из домов, скотину загоняли прямо в дома, заваливая вход бревнами. Но тогда банды начинали штурмовать усадьбы, а взяв штурмом и обобрав, строго наказывали хозяев «за непослушание».

У Ботева на эту тему много статей. Можно, правда, сказать, что он — как лицо заинтересованное — пристрастен. Но в то же время и нельзя. Много лет спустя профессор Иван Хаджийский, первый болгарский социолог, собирая материалы для своего классического труда «Моральная карта Болгарии», посвященного народной психологии, специально расспрашивал стариков в глубинке и по поводу «мухаджиров». Да не просто так, а пригласив в поездку — во избежание всяческих упреков и сомнений в научной корректности — коллег из Турции, заверявших каждую запись, сделанную в некогда мятежных селах.

Выводы однозначны: «В памяти народной всё еще очень живо, до мельчайших деталей, помнят даже имена насильников и их союзников из числа низшей турецкой администрации». Более того, как указывает ученый, «до прихода черкесов никто и не помышлял о восстании. Но как они появились [...] жизнь стала невыносима. [...] На общий вопрос "Решились бы вы воевать, если бы не было черкесских грабежей?" ответ всегда был один: "Никогда"».

Короче говоря, даже по карте событий видно: где горцев не было, там не было и протеста. Даже если в районе существовало сильное подполье, на его призывы просто не откликались, не глядя ни на безземелье, ни на высокие налоги, ни на бедность. А вот села, куда горцы наведывались, давали добровольцев тем больше, чем чаще они появлялись. Причем эмиссаров из центра слушали и оружие готовили не только голь перекатная, которой терять было, по большому счету, нечего, не только имевшие личный зуб на «мухаджиров» и местных взяточников, но и зажиточные, всеми уважаемые, со связями в местной администрации чорбаджии.

И, следовательно, никуда не деться — прав Ботев: «Только этот ужас, эта ежечасная тревога издергала нервы этим кротким и незлобивым людям [...] которые от ужаса перед жизнью, усугубленного продажностью полиции, пошли на борьбу и смертельный риск». А тем, кто всё же верить Ботеву — как убежденному «русофилу» — не пожелает, могу сообщить: примерно то же и в примерно таких же тонах рассказывает о ситуации в Болгарии