Страсти по Ницше - Эдуард Немировский

христианство и иудейство есть одно целое. Во всяком случае, антисемитизм возник как естественное противодействие еврейскому интеллекту, поработившему мир философской идеей, которая и вывела христианские народы на пьедестал цивилизации.

Но все же каждый из этих народов хотел бы вернуться к истокам своей духовной оригинальности, что естественно и справедливо.

Христианские народы, сами того не осознавая, не любят евреев не за распятие ими Иисуса и не за их демоническую способность вживаться в любой народ и отгрызать от него лучшие куски капитала. А из-за той самой власти над ними еврейской истории.

Они и придумали эту басню об Иуде, который вовсе не предавал Иисуса, а скорее, был сам обманут. Но им нужна ненависть к евреям, нужно было обвинить их — чтобы не чувствовать себя в зависимости от еврейской руки помощи, протянутой всему мировому отребью, руки, в которой и находился тот самый подарок — Новый Завет. Они даже не задумываются над абсурдностью самой нелюбви к евреям — ибо Иисус такие понятия, как «нелюбовь», полностью исключал.

Однако евреи сами создали этого уродца — христианство, где нет ни одного живого места для логики, где, чтобы что-нибудь объяснить, надо только изворачиваться.

Я лично, господин Невский, к евреям никаких дурных чувств не испытываю — напротив, восхищаюсь их мощным интеллектом.

Но я призираю их духовное детище — христианство. Оно развращает человека, иссушает первозданную силу его интуиции и инстинкта, ведет его к деградации, к «декаданс».

Тут Марк деликатно перебил: «Извините, профессор». Марк впервые назвал Ницше профессором, что странно — ведь тот получил это звание уже в двадцать два года. Восхищенные его трудами, профессора Базельского университета присвоили ему звание профессора даже без защиты диссертации.

— Я понял, — продолжал Марк, — что под понятием «декаданс» вы подразумеваете то, что еврейские теологи умышленно проповедовали упадочные настроения, дабы держать народ в страхе.

— Совершенно верно, — продолжал Ницше. — Вся героическая история евреев, начиная с Моисея, извращалась прожорливыми жрецами именно с этой целью. И была доведена до абсурда, который теперь называется христианством.

Некогда евреи и их библейские герои жили среди чистых и сочных просторов, здоровых инстинктов и интуиции. Жизнь, любовь и смерть, победа над врагом или поражение — все было для них полнокровным счастьем щедрой земли.

Теперь же еврейские жрецы изобретают «грех» — орудие власти слабых над сильными. Теперь библейские герои в страхе трепещут перед «Всемогущим», который придет, накажет и отомстит. Какое идиотство! Какое бездарное торжество плебейского разума над самым чистым, самым истинным созданием природы — над инстинктом и интуицией! Ведь самое совершенное в природе — человеческий инстинкт и интуиция. Они и должны двигать миром. Разве можно научить только разумом сочинять книги или музыку, быть политиком или философом? Разве можно научить только разумом любить, ненавидеть или выживать?

Над человечеством совершается величайшее преступление — изобретен грех, форма саморастления человека.

Они же — эти мудрецы — теперь и награждают. И чем бы вы думали? — Вечной жизнью, бессмертием. Какая глупость! То, что они дарят, теперь теряет смысл. Жизнь вообще теряет смысл. Она теперь в потустороннем — ничто.

Всё, что есть в инстинктах благородного, что способствует жизни, ручается за будущее, возбуждает теперь недоверие. Жить так, чтобы не было более смысла жить.

Эти жрецы устроили чудо из искажения, документальным доказательством которого является перед нами добрая часть Библии. Прошлое собственного народа они перенесли в религию с полным надругательством над всяким преданием, над всякой исторической действительностью.

— И вот здесь-то, господин Невский, тот самый надгробный камень, от которого вы и потеряли предназначенное вам направление. Камень, под которым погребён «аристократизм настроения». На нем высечены роковые слова: «РАВЕНСТВО ДУШ».

Что это значит? Если вы станете поступать, как все, — хрюкать например, вы потеряете себя; если вы останетесь самим собой, вас затопчут бешеные свиньи, в остервенении рвущие свои куски счастья.

«Аристократизм настроения» ложью о равенстве душ погребен окончательно!

Ваша жизнь — там, где живёт ваша страсть!

Здесь профессор глубоко вздохнул и задумался, видимо, о чем-то своем. Он сидел молча, неестественно выпрямившись, и строго смотрел куда-то вдаль, на север.

Теперь он казался эмоционально уставшим, что видеть было весьма странно. Ведь для Марка физическое появление философа всё еще оставалось мистикой. Сам Ницше иногда казался ему чем-то не совсем реальным.

По причине своего депрессивного состояния Марк ещё не был уверен окончательно, что всё это не галлюцинации.

Впрочем, он вспомнил, что и Ницше в той своей жизни годами страдал от приступов депрессии и сильных головных болей, что делало его не совсем психически здоровым. Последние годы жизни он провёл в Йенской лечебнице для душевнобольных. Потом под надзором матери — в Веймаре, в доме, арендованном для него сестрой. Там последние десять лет жизни только его физическое тело напоминало о нём — душа его уже давно прeбывала в иных пространствах.

Но Марк понимал и то, что любой настоящий ум граничит с безумием.

А с океана уже подул первый прохладный ветерок. За ним, как чёртики ночные, последовали и холодные струйки влажного воздуха. Да, час был уже поздним, и их беседа подходила к концу. Вокруг стало немного пусто и даже грустно без этой толпы отребья, от которой все-таки веяло немного и теплом. Во всяком случае, для Марка. Ему хотелось тоже высказаться, поспорить. Его мучила одна странная мысль. Где-то глубоко в тайниках своей души он был почти во всём согласен с Фридрихом Ницше. Ему было даже немного стыдно это осознавать. Но от мысли, что «и все это — не есть истина», уверенность его в противоположной точке зрения постепенно зарождалась.

Ницше продолжал сидеть неподвижно, будто замер. Лицо его из-за скудного освещения вечерних фонарей казалось белым как полотно, почти восковым. По нему изредка пробегали какие-то странные тени строгих геометрических фигур.

Вдруг он как бы заново ожил, вздохнул и глубоким баритоном, почти басом, фатально произнес:

— Знаете, Марк, лучше жить среди льдов, чем под теплыми веяниями современной добродетели.

Мы были достаточно смелы, мы не щадили ни себя, ни других. Но мы долго не знали, куда нам направить нашу смелость.

Мы были мрачны, нас называли фаталистами. Нашим фатумом были полнота, напряжение, накопление сил. Мы жаждали молний и дел.

Мы оставались вдали от счастья немощных, от смирения.

Грозовые тучи вокруг — мрак внутри нас. Мы не имеем пути.

Формула нашего счастья одно — «да», одно — «нет».

Одна прямая линия — одна цель.

По ту сторону севера, льда, смерти — наша жизнь — наше счастье.

Тишина и