Клон-кадр - Павел Тетерский

Я прикрылся практически атрофированной (какого же все-таки черта?!) левой рукой, как щитом, а правой схватил его за шиворот. В нос ударило перегаром, потом и еще более страшным запахом уже при жизни начавшегося разложения, который обычно покрывает таких персонажей.

Чуть не потеряв равновесия, я все же поставил его в вертикальное положение. Бесполезно: все ноги у него были переломаны и оттоптаны. Во всем пропитом теле не работала ни одна мышца.

Едва я отпустил его, он тут же осел вниз. А толпа в это время сделала очередной рывок в нашу сторону: я, едва удержавшись на ногах, поплыл куда-то вместе с людской массой.

Не знаю, сколько еще он кричал. Я слышал его где-то с полминуты. А потом перестал слышать. Я вообще перестал слышать что-либо, перестал ощущать что-либо. Все шесть чувств заполонило одно: измена. Жуткая, глобальная.

Причиной измены была тень — все та же, огромная и бесшумная, на сей раз надвигающаяся очень медленно с той стороны, откуда текли реки человеческих ресурсов. Люди поворачивали головы и в ужасе застывали, натыкаясь друг на друга, как на картине «Последний день Помпеи». Я медленно, но неотвратимо тоже начал поворачивать голову назад…

А потом все померкло, зажегся тусклый свет, и я оказался на своих двоих на изнанке зеленой сферы кинотеатра. Ненадолго на своих двоих: как только осязательные ощущения (толпы) перестали существовать, ватные ноги подкосились, и все тело медленно осело на пол.

— Я не говорил GET BACK.

— Конечно, не говорил. Но это рекламный показ. У нас все рекламные сеансы — по двадцать минут. Кто ж тебе за двадцатку весь фильм показывать станет?

Я поднял голову и увидел где-то наверху, посредине всех этих зеленых лестниц покровительственной окраски, копошащегося деда-привратника. Он сворачивал какие-то кабели, выключал плохо различимую с моего угла аппаратуру. Похоже, здесь у него располагалось что-то вроде будки киномеханика.

Если бы я не посмотрел то, что только что посмотрел, я бы удивился: голос деда звучал совсем рядом, в то время как сам он находился от меня как минимум в полутора десятках метров. Но после знакомства с новым кино я уже ничему не удивлялся. Не мог удивиться.

— Расчет такой, что я теперь не смогу без этого, верно? Что накоплю деньжат и приду смотреть вторую серию, которая будет стоить сто баксов?

— Да х… их знает, какой у них там расчет, — вяло отозвался дед. — Меня это не е…ет. Мое дело — деньги собирать и кнопки нажимать. Но насчет ста баксов ты угадал. Примерно столько у них стоит полный просмотр.

— А еще тебе, отец, наверное, выпить хочется, — огрызнулся почему-то я.

Ему хотелось. Таким людям всегда хочется.

— Не-е-е, только после работы, — вздохнул он с сожалением.

— Ну ладно, — согласился я, прекрасно понимая, что хитрожопые карнегианцы просчитали все до обидного верно. Что я в любом случае соберу денег и приду смотреть вторую серию. — А как мне теперь отсюда выйти?

— Вот лестница, — буркнул дед и опять скрылся за какой-то невидимой дверью. Уже из-за нее до меня донеслось: — Продолжение следует. Ты в любом случае его увидишь.

Что меня больше всего выбесило — так это то, что подобострастный гид, который так учтиво срал мне в уши перед началом сеанса, теперь напрочь отсутствовал. Навязчиво и хамовато молчал. В этом — вся корпоративная этика. Пока ты их клиент, все носятся вокруг тебя, как петухи вокруг насеста, но как только ты превращаешься из потенциально плодоносного клиента в просто человека — всем тут же становится на тебя пох…й. Вообще пох…й, я имею в виду. Даже для красоты, даже из чувства стиля никто не захочет тобой заниматься.

Несколько метров вперед — вот она, змеящаяся по внутренней стенке сферы лестница. Ублюдки не удосужились даже установить лифт. Хотя когда дойдет до дела — то есть до ста баксов за билет, — все будет в ажуре. На блюдечке с голубой каемочкой. Потому что тогда завлекаемый за двадцатку клиент станет реально платежеспособной единицей, а сейчас он — подопытный кроль, которого надо подсадить на новую игрушку. Никто не будет стараться ради кроликов.

В одном они, как ни крути, оказались правы. В том, что я — повторяю — обязательно приду сюда еще раз. Досмотреть фильм до конца.

Я имею в виду: я был действительно заинтригован. Я знал, что с ближайшего гонорара возьму сто баксов и посещу этот зеленый гадюшник еще раз. Повторюсь: я очень хотел досмотреть этот фильм до конца.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ. ТЫ В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ ЕГО УВИДИШЬ.

Когда я вышел на улицу, все тело покрылось гадким потом. А ноги отказывались передвигаться… Я вытащил из рюкзака фотоаппарат. Хотел сделать несколько общих снимков этого сраного кинотеатра, но это были бы совсем беспонтовые снимки, поэтому я передумал и сделал всего один кадр. Зеленый.

Я просто поднес фотик совсем близко к куполу, размыл резкость и сделал крупный план этого цвета. Если есть «Черный квадрат», почему бы не быть зеленому прямоугольнику.

Нельзя сказать, что они использовали такую уж эффективную методу. Если количество зрителей на каждом просмотре не превышает одного, а сеанс длится двадцать минут — им придется очень долго рвать свои корпоративные жопы, чтобы обеспечить аттракциону массовость… Я плюхнулся на газон, даже не посмотрев, есть ли там собачье дерьмо. Вспомнил о пиве в кармане. До истечения заветного «Кодак»-часа оставалось еще двадцать пять минут, которые я и убил самым стандартным образом — с пивом и на газоне.

Я фотографировал, сколько себя помню. Всегда, всю дорогу. С детства — не совсем молочно-сосочного, конечно, но все же достаточно глубокого и забытого. Как только умственные ресурсы моего головного мозга стали позволять мне правильно определять и выставлять выдержку с диафрагмой, я взял в руки фотоаппарат. Благо, с лишними камерами в моей семье проблем никогда не было: в волшебном шкафу отца (от которого мне скорее всего вся эта фотографическая шиза и перешла по наследству) таилось сразу несколько полуубитых корпусов допотопных «Зенитов», «Киевов» и «ФЭДов».

Имена собственные из того времени: в основном гэдээровские и чехословацкие. Сегодня такие же малореальные, как и сами эти страны. Гэдээровские: слово ENTWICKLUNGSATZ (надпись на комплекте цветных реактивов), CARL ZEISS JENA, химические заводы ORWO, негативные пленки ORWOCOLOR (NC-19, NC-21) и слайдные ORWOCHROM (UT-18, UT-20 и UT-21). Чехословацкие: фотографическая бумага FOMACOLOR и (реже) одноименные проявители. Товарами Шосткинского производственного объединения «Свема» и завода «Тасма» я не пользовался из принципа — уже тогда я понимал, какой это фотографический моветон.

«Зенит-Е» семьдесят какого-то года стал моим первым и последним фотоаппаратом. Не знаю, почему так получилось. Ничего из вещей того времени до меня сегодняшнего не дошло, а он не изменился ни на йоту. Ни на царапину, ни на пятнышко чехольной потертости.

Думаю, в этом есть какая-то метафизика, но я не люблю лезть в дебри. А вообще я редко задумываюсь о том, что он — единственная реально существующая, материальная ниточка, которая связывает меня с прошлым. Когда задумываюсь — становится грустно и даже сентиментально. А сентиментализм я не люблю. Не так, как Родину и патриотов, но все же.

В любом случае — я хочу сказать: этот фотик — из тех вещей, которые изначально призваны грузить и депрессовать человека. Потому что они не меняются, и рядом с ними ты как нигде в другом месте понимаешь, насколько (не в лучшую сторону — оно никогда не бывает в лучшую) изменился ты сам.

Конечно, я перевел в мусор несчетное количество гэдээровских пленок производства ORWO, прежде чем получилось хотя бы что-то более-менее сносное. Спасибо родителям: они безропотно несли все материальные тяготы и лишения, связанные с покупкой тонн новых пленок, фотобумаги и реактивов. Видимо, они прочитали в журнале «Семья и школа», что увлечения ребенка надо всячески поощрять. А может, все обстояло еще лучше. Может, они просто все делали правильно тогда, в эру, когда умственные ресурсы моего головного мозга стали позволять мне правильно определять и выставлять выдержку с диафрагмой.

Все когда-то в прошлом все делают правильно. Я тоже делал. (Например: правильно выставлял выдержку с диафрагмой.)

Мне больше нравились слайды. Потому что с ними было меньше мороки. Потому что к ним не было необходимости подбирать фильтры. Потому что они не выцветали с годами, как фотографии, отпечатанные даже на лучшей по тем временам чешской бумаге FOMA.

Но и на фотографии я никогда не забивал окончательно и бесповоротно. Все эти посиделки в темных толчках, тусклые фонари над ванночками с реактивами — вся эта докодаковская эпоха, в ней что-то было. Не зря голливудские киношники до сих пор вовсю эксплуатируют этот образ: залитая красным светом ванная комната, сушащиеся на прищепках фотографии любимой женщины (улики с места преступления как вариант) и чрезвычайно одухотворенный таблоид героя, даже в бордовом полумраке светящийся потусторонним оргазмическим огоньком.