Сказка на ночь - Самуил Аронович Лурье

Не умолкавшие во мне…

Вообще так себе стишки – тенором, тенором! – если бы не инициалы К. Б. над ними да не восклицательный знак в конце:

Тут не одно воспоминанье,

Тут жизнь заговорила вновь,—

И то же в вас очарованье,

И та ж в душе моей любовь!..

Из наслаждений жизни любовь уступает лишь иностранным газетам.

Но хорошо, что предсказание ни одно не сбылось.

Домино

Средь шумного, действительно, бала: на маскараде в Большом театре – и, действительно, случайно граф Алексей Константинович Толстой попался на крючок, закинутый другому.

Дело было в Петербурге в январе 1851 года.

Толстой сопровождал – по долгу придворной службы – государя наследника, как бы инкогнито замешавшегося в толпу. Но приотстал, будучи окликнут одним знакомым. Фамилия знакомого была Тургенев. Человек, в общем-то, чужой, но – не виделись давно, встрече оба почему-то обрадовались, остановились у колонны поболтать.

К ним подошла молодая дама в домино и под черной маской. Принялась Тургенева, как это называлось, – интриговать. Такая игра типа: маска, я тебя знаю! Всякий фамильярный французский вздор. Стройная, голос красивый, грудной.

Стало интересно – условились (шутя) увидеться еще раз, в другом месте – и через день увиделись. Втроем.

Хотя как все устроилось – ума не приложу: ни у кого из них не было мобильного телефона. Должно быть, судьба: Тургенев как бы невзначай обронил, в какой гостинице стоит, дама прислала ему по городской почте записку (дескать, если, m-r Тургенев, вам угодно продолжить знакомство, то адрес такой-то, – спросить Софью Андреевну Миллер, – пью мой чай в пятом часу; если хотите, возьмите с собой вашего молчаливого приятеля), – Тургенев же сел на извозчика, поехал к Толстому, застал его дома – и они отправились. Поднялись по лестнице, позвонили в дверь квартиры, отдали прислуге шубы, вошли в гостиную. Давешняя незнакомка встала им навстречу – конечно, без маски.

– Что же я тогда увидел? – горестно вопросил Тургенев, рассказывая эту историю через много лет в гостях у другого Толстого – Л. Н. Выдержав комическую паузу, сам и ответил с грустью комической же: – Лицо чухонского солдата в юбке!

И другие современники упоминают, что Софья Андреевна была собой нехороша. Но тут же прибавляют: зато стальной ум, непогрешимый литературный вкус плюс четырнадцать иностранных языков (не знаю, кто считал).

Как бы там ни было, Иван Сергеевич не влюбился, хотя разговор за чаем оказался приятным удивительно. Влюбился Алексей Константинович. И чуть ли не той же ночью, усталый, не прилег, как обычно, а сочинил стихи для пения по радио:

Мне стан твой понравился тонкий

И весь твой задумчивый вид…

В следующий раз Иван Сергеевич и Софья Андреевна увиделись наедине. О «Записках охотника» и пьесе в Малом театре потолковали подробно. Иван Сергеевич разнежился, даже выдал (с возвратом, лишь на несколько дней) только что переписанную копию «Месяца в деревне». После чего переключились на литературу вообще, и Тургеневым уже пущен был в дело томик Монтеня, всегда находившийся под рукой: для первого тет-а-тета некоторые страницы – самое то.

Но что-то не срослось. И Тургенев сетовал потом: «Из числа счастливых случаев, которые я десятками выпускал из своих рук, особенно мне памятен тот, который меня свел с вами и которым я так дурно воспользовался… Про вас мне точно сказали много зла – но это нисколько не подействовало… Видно, тогда не судьба была!»

Вероятно, он просто-напросто струсил. У него был приятель – тоже литератор – Григорович, автор «Антона-Горемыки», знаменитого гуманного романа, болтун и сплетник. И этот Григорович про эту m-me Миллер, в девичестве Бахметеву, знал, как выяснилось, буквально все: соседка по имению. В Пензенской, что ли, губернии.

– Отец умер. У Sophie трое братьев, сестра. Прожились. Мать старалась не только сбыть ее, но и продать. Не выходило. Князь Вяземский – не тот, не тот! – сделал ей ребенка. Брат ее вызвал князя на дуэль, но брата этого сослали на Кавказ. Возвратившись оттуда, он написал Вяземскому письмо: не приедете драться – публично оскорблю. Князь Вяземский приехал и убил его на дуэли, за что сидел в крепости года два. Sophie тем временем вышла за Миллера, ротмистра, конногвардейца. Тот был влюблен безумно, она же терпеть его не могла и скоро бросила. Как чепчик за мельницу, mon cher, как чепчик за мельницу!

Моральный облик несколько зловещ, не правда ли? С непредсказуемым ротмистром на заднем плане. Главное же – грубое какое-то лицо.

И Тургенев не поехал за рукописью. Другого же никакого ни предлога, ни случая не представилось никогда.

Зато у графа Толстого дела сразу же пошли на лад, как это видно из стишков, датированных тем же январем:

Пусто в покое моем. Один я сижу у камина,

Свечи давно погасил, но не могу я заснуть,

Бледные тени дрожат на стене, на ковре, на картинах,

Книги лежат на полу, книги я вижу кругом.

Книги и письма! Давно ль вас касалася ручка

                                                                младая?

Серые очи давно ль вас пробегали, шутя?..

Никогда ни с кем ему не было так интересно. (А было ему уже за тридцать, а сколько ей – кто же знает?) В его кругу таких таинственных женщин не было ни одной. У него тоже была тайна, и некому было открыться: что на самом-то деле, по призванию, он не чиновник, а художник!

Однако же покамест служил, и роман шел с перерывами. Свидание – письмо, свидание – письмо. Г-жа Миллер сохраняла суверенитет. Летом взяла и укатила из Петербурга в Пензенскую губернию, в Смальково, к своим.

Заскучав, совершила увеселительную поездку в Саратов – с подругой, с одним из братьев и с подвернувшимся кстати Григоровичем. Который даже и на старости лет рассказывал всем, кому не лень было слушать, как он «употребил ее, когда она сидела на качелях».

– Доро́гой употреблялись страшно, до изнеможения. Она была необыкновенно страстная и все просила нового.

Но тут будто бы случилось так, что он заболел, и компания оставила его – в Нижнем, что ли. А когда он выздоровел и вернулся домой, а оттуда помчался к Бахметевым, – m-me Миллер встретила его прохладно и рассеянно. Была грустна, пожаловалась на слабость.

– У ног ее сидел граф Алексей Константинович Толстой. Я не хотел мешать, и мы расстались.

В тот летний день в Смалькове