Сказка на ночь - Самуил Аронович Лурье

дожидаясь приема, просить, чтобы такое-то мероприятие дозволили, а такому-то человеку смягчили участь.

Она никогда не сомневалась в успехе своего ходатайства, – и, как правило, ей действительно шли навстречу. «Ее убежденность в том, что просящему надо дать, как-то сообщалась тем, кого она просила», – с некоторым недоумением замечает один современник – и признается, что сам-то он поначалу считал, что у Марии Валентиновны «дефект чувства реальности».

Как бы там ни было, она сделалась правой рукой Эрнеста Карловича Ватсона, который, в свою очередь, был душой Литературного фонда, а силы собственной души (надо же, какое стечение штампов!) отдавал «Санкт-Петербургским ведомостям».

Но в 1874 году его – и всех его друзей – из газеты попросили. Вроде как спор хозяйствующих субъектов, нам ли не понять.

Мария Валентиновна стала женой Ватсона, мачехой его дочери Лики. Тот бедствовал (кажется, и попивал) – перебивался переводами. Стала и она печатать в журналах – свои стихи, переводные стихи, статьи из истории западных литератур. Но по-прежнему каждый божий день обивала пороги всевозможных начальников, ходатайствуя за разных несчастных.

Ей исполнилось уже тридцать четыре, когда ее познакомили с этим – почти однофамильцем – подпоручиком Надсоном.

А ему стукнуло двадцать три, он напечатал дюжины две стихотворений (штук шесть – очень недурных). Полонский, Плещеев и сам беспощадный Салтыков находили у него талант, – а доктора нашли чахотку. В свой талант он не очень верил, а про чахотку еще не знал: в одном легком, сказали ему, катар, в другом плеврит, отсюда и кашель с кровью; а что нарыв на ноге (на самом деле – туберкулезная фистула) – так оперировать, и дело с концом. Надсон же на этот нарыв даже возлагал надежды: авось комиссуют – прощай, армия, здравствуй, литература! Хоть корректором, хоть рецензентом, хоть кем.

Мария Валентиновна нашла подходящее военно-медицинское светило, и отставку оформили за несколько недель. Сыскалась и литработа: в газете «Неделя», секретарем редакции. До конца лета все шло прекрасно, в сентябре Надсон начал умирать.

Шанс если и был, то в Италии. 10 000 франков на дорогу и операцию появились как из-под земли: мир не без добрых людей. Только Надсон был совсем плох, и отпустить его за границу одного – усадить в вагон и помахать платочком вслед поезду – выглядело немногим лучше, чем, скажем, бросить его под колеса и отвернуться, зажав уши.

Никто не удивился, что г-жа Ватсон решилась сопровождать больного юношу. Литературные люди, наоборот, высоко оценили ее вызов пошлым условностям света. Только и слышно было: honni soit qui mal y pense (да будет стыдно тому, кто об этом дурно подумает). Лишь бы удалась операция. А к тому времени, как Надсон пойдет на поправку, в Италию собирается, например, один молодой человек, некто Фаусек, он с удовольствием заменит Марию Валентиновну.

Так и случилось. В начале ноября в Ницце Надсона оперировали, через месяц она, оставив его на попечение этого самого Фаусека, возвратилась в Петербург. Надсон написал Эрнесту Карловичу замечательно сердечное письмо, как бы исчерпывающее весь инцидент: «Считаю теперь наиболее уместным поблагодарить вас за ту великую милость, которую вы мне оказали, решившись расстаться для меня с М. В. на такой сравнительно долгий срок. <…> Я знаю, как тяжело было со мной М. В.: не говоря уже о тех хлопотах и беспокойстве, которые неизбежны при участии к человеку серьезно больному, – я видел, что она постоянно скучает о вас и Лике и постоянно за вас беспокоится. Но теперь, когда она будет с вами, я думаю, что ей доставит некоторое нравственное удовлетворение та мысль, что она поступила высоко-великодушно и – скажу не прибавляя – просто спасла человеческую жизнь…»

В сущности, почти ничего неизвестно про ум и характер этого несчастного мальчика. Он успел высказать только три желания: быть любимым, здоровым и участвовать в литературе. Был сирота, почти всю жизнь провел в военно-учебных заведениях, и немного в этой жизни насчиталось бы дней, когда он чувствовал себя хорошо. Но держался достойно. Позволил себе всего лишь один малодушный поступок – написал Марии Валентиновне (в ответ на некий упрек, о содержании которого нетрудно, впрочем, догадаться): «…не хочу быть Молохом и принимать ваши жертвы, как должное… Не писал я вам еще и потому, чтобы не показать вам, как я хандрю, и тем бесполезно не огорчать вас; а хандрю я ужасно: вы мне необходимы, а в возможность свидания весной я не верю, не верю! <…> Ради Бога, устройте что-нибудь: или ваш приезд, или дайте мне возможность уехать. <…> Видите, какая трагедия, мое солнышко, а я знаю, что и вы при ехать не можете! Что делать, что делать! У меня голова на части ломится!.. Я в отчаяньи!»

Через какое-то время он опомнился – залепетал в письмах, что ничего, ничего, что это был приступ хандры, а теперь все прошло; что и нога – хоть сейчас в пляс; и что вообще-то он имел в виду: как славно было бы ей изыскать возможность отдохнуть в Италии. «А всего бы лучше, если бы и Э. К. мог приехать…»

Но она все уже для себя решила.

Возьмем в скобки график их совместных скитаний, медицину, бюджет и внутренние дела. Чиркнем предпоследней спичкой год спустя, в 1886-м. Живут вдвоем в домике на окраине Ялты. Надсон знаменит. Книга вышла и вся раскуплена, идет второе издание. Осенью светит Пушкинская премия. Правда, стихи не пишутся. Зато пишутся (хотя тяжело) обзоры столичных журналов для одной киевской газеты. Все вместе похоже на счастье. Развязка кажется далека.

Но в Петербурге, в редакции «Нового времени», Виктор Буренин уже распечатал конверт – от неизвестного доброжелателя; уже прочитал вырезанный из этой самой киевской «Зари» обзор, в котором о нем – о Викторе Буренине! – писателе знаменитом и блестящем – сказано походя, с небрежной насмешкой – и как неумно! – и, главное, кем!

Буренин казнил по пятницам.

С Надсоном он покончил в три приема.

Первым делом – 7 ноября – уничтожил стихи. Для чего подпустил чуток теории: «У евреев, вследствие космополитического склада их чувства, недостает его реальной поэтической сосредоточенности: оно расплывается в блестящую и цветастую по внешности, но тем не менее по существу холодную и фальшивую риторику. Отсутствие эстетического вкуса, понимания эстетической пропорциональности – это также один из еврейских характеристических не достатков…»

Что ж, возражать не приходилось. Надсон не скрывал, что он внук выкреста. Сам не был уверен – внук или правнук. Отца не помнил – но тот был, без сомнения, православный: надворный советник, дворянин. Мать из фамилии старинной, столбовой